Не может успокоиться и мудрый Нечай: «Я с вечера обмечтал, как запрягу, да как мимо кузни проеду, возьму у кузнеца по путе необходимый гвоздок… А тут? Ты, значит, будешь думать, а я — сполнять… А через годок-то тебе командовать шибко поглянется…

Вот я и еще гляжу — не заботится ли кто в моем деле об себе».

Сидят рядышком в правлении мудрецы. Наблюдения мужицкие точны, не без юмора: «А войны-то, мужики… не должно случиться… Покуда меня в газетке мелким буржуем величают — войны не жди. Перед войной мужика завсегда героем представлят!»

А то вдруг с философской глубиной: «Это как день запросто — матерого кулака выселить за болото, за город Тобольск, либо в Турухан… А на ком кончать будем? Ты скажи мне, Фофан, — спросил Нечай, — кто ее, эту самую точку, приметил?..»

Звучит главная тема, к которой то и дело возвращаются самые глубокие произведения советской литературы. В пьесе Михаила Шатрова «Большевики», интересной своей документальностью, беседуют руководители Октябрьского переворота; беседуют у дверей, за которыми лежит Ленин, раненный эсеркой Каплан. И вдруг они… переходят на немецкий, чтобы не поняла стенографистка, фиксирующая их разговор.

Отчего перешли на немецкий интеллигенты-революционеры, позднее истребленные Сталиным? Да поднялись они в своих размышлениях — ненадолго, правда, — до высоты хромого деда Нечая. В тревоге спрашивают друг друга, готовясь объявить, в отместку за ранение Ленина, красный террор: «Можно ли управлять массовым террором? Не вырвется ли он из рук?»

Хромой Нечай вопрос задал, крестьянин Фофан не ответил. Не ответили и большевики, вознесенные на вершину власти. Вернее, ответили — красным террором. Что произошло потом, знают все…

Впервые после прозы Бабеля появляется книга, в которой мужик догадывается о бессмысленной жестокости власти.

Колывушка убил свою лошадь, чтоб не досталась нелюдям. Александр Ударцев поджег свое зерно.

Об Ударцеве у Залыгина и слова человеческого нет. Только прокурорское, смертное, хотя литература, по природе своей, смертных приговоров, без всестороннего рассмотрения и права апелляции, не выносит.

Жену Ударцева с детишками автор еще хочет как-то выгородить: мол, плохо, недружно жила с Ударцевым, отдали ее, беднячку, в богатый дом…

«Классовый подход» проявляет автор, а то и вовсе забьют, «засекут на литературной конюшне». Сергей Залыгин подымает голос в защиту лишь Степана Чаузова, причисленного к «социально чуждым» по навету и злобе, «кулака понарошке». Т. е. в общем-то человека «социально близкого».

И вот это, может быть, яснее всего свидетельствует о нынешней нравственности государства, которое истребление почти десяти миллионов крестьян считает актом бесповоротно правильным… «Были, конечно, отдельные недостатки»…

Сергей Залыгин не спорит прямо с «официальной нравственностью», то есть узаконенной безнравственностью. Однако, несмотря на всю осторожность Залыгина, трудно не заметить близости описаний Залыгина и Бабеля.

У Бабеля власть отвратительно суетлива. И залыгинский председатель Печура Павел — «таловый мужичонка»… «руки — едва ли не по колено и туда-сюда болтаются».

У Бабеля председатель говорит газетными стереотипами. И у Залыгина: «Тут бы перешагнуть скорее через период времени… а дальше и пойдем и пойдем и пойдем — до самой до счастливой жизни».

Одно изменилось — автор поубавил энтузиазма власти, добавил — цинизма. «Что нам говорят в районе — я то же самое, только громчее, повторяю. Довольные остаются. Говорят: сознательный председатель…» И опять поболтал руками Печура. «Руки у него длинные, тонкие, не крестьянские вроде, руки — не ухватистые… Не земляной он человек, Павел, не на крестьянскую колодку деланый».

Он и сам понимает это, потому и прочит Степана Чаузова в председатели. Однако не пожелал Чаузов приспосабливаться — где смолчать, где поддакнуть. Отсюда и начались все его беды…

Не отдал он последнего зерна — тут же началось заседание тройки по «довыявлению» кулачества. В тройке Ю-рист и Корякин, первый председатель комбеда. Уже не мужик, а начальник. Требует он записать Степана Чаузова в кулаки. Юрист возражает, Корякин начинает угрожать: «…Вы меня… со сталинского курса не свернете!»

И точно, не свернул Корякин со сталинского курса. Чтоб скомпрометировать Степана Чаузова, подсылает к нему никудышного мужичонку Егорку Гилева, и тот шепчет Степану, будто его Александр Ударцев, поджигатель, кличет. Не поддается на провокацию Чаузов, не выходит из дому, но и этого достаточно Корякину. «…Чаузов в избушку к Ударцеву не пошел!.. Что ж из того! Но ведь… не сказал, что Ударцев здесь скрывается?»

Как видим, провокация задумана поистине со сталинским изуверством. Вымани они Степана Чаузова из дому — крышка ему. Не вымани — тоже крышка. Не донес.

Корякин говорит следователю в задушевной беседе: «Вот как весной капель падает — кап-кап! Кап-кап! И ничто-то ее не замутит, ни сориночки в ней нету! Будто слеза ребячья. — Погладил следователя по плечу. — Вот какую мы нынче создаем идеологию!»

Даже следователь не смог противостоять Корякину, что же сказать о Степане!..

«Ты скажи: кого ж я вот этим (долотом. — Г. С.) должен стукнуть, а? — говорит Степан Егорке Гилеву, подосланному Корякиным… — Кабы советская власть против меня офицера выслала с кокардой, с эполетами, с пушкой — я бы его, — веришь-не веришь, — а достал бы каким стежком подлиньше… А теперь кого я доставать буду? Печуру Павла? Либо Фофана? Она же, советская власть, что ни делает — все мужицкими руками. И никто ее не спалит и не спихнет. И я своим детям не враг, когда она им жизнь обещает. Кого же бить-то? А?»

Не знают мужики, как от беды схорониться. Им про «историю объясняют», они открещиваются: «Туды-т ее, историю!.. Хочь бы без истории сколь пожить! А то она все наперед тебя лезет». «…история-то тоже, поди-кось, не кобыла, чтоб ее туды-сюды дергать».

«…Жили в Крутых Луках мужики с давних-давних пор, с далеких времен — чуть что не с самого Ермака, вольные мужики и беглые с уральских Демидовских заводов, с российских волостей и губерний, и все они копили и копили думы о мужицкой своей жизни, от прадедов к правнукам тянулись те мысли и дотянулись они до этой вот двери…» Двери Степана Чаузова.

Какая же одуряющая сила обрушилась на крестьянство Сибири, издревле вольных мужиков, не боящихся ни Бога, ни черта, если и они поддаются обману, оказываются, по сути, такими же мовчунами, как селяне Бабеля.

Хромой Нечай принес Степану Чаузову, предназначенному к высылке, ящик с гвоздями: пригодятся. Спросил Митю, уполномоченного:

— …правда ли, будто Чаузов Степан, крутолучинский мужик, кулак и людям вражина?

— Нет, — сказал Митя, — Чаузов кулак не настоящий.

— А почто же ты его высылаешь по-настоящему?

— Переделка всей жизни, товарищ Нечаев… — Лес рубят, щепки летят…»

Верит Митя, что слезы жены Степана — последние. «…Может быть, еще пройдет лет пять — потом классовой борьбы у нас не будет, установится полная справедливость. И слез не будет уже. Никогда!» Не пять, все сорок пять лет прошло с той поры. До предела обнажается безнравственность дней, не допускавших в «литературе бесклассового общества» и слова человеческого — о «классово чуждых!»

И снова хватает за сердце схожесть с Бабелем! У Бабеля ссыльные женщины «сидели на тюках, как окоченевшие птицы». И у Сергея Залыгина Ольга Ударцева «будто морозом за душу прихваченная…»

Увозят Чаузовых. Свои, деревенские, у ворот стоят. Баба взвыла какая-то, на нее прикрикнули: «…Замолчь…». Точь-точь, как у Бабеля: «Примись, стерво!»

Вот она, и последняя фраза повести «На Иртыше», не случайно напоминающая нам «корякинскую идеологию», чистую, как капель по весне…

«Капель была — первая в году. С крыш сосульки нависли и капли — крупные такие — в наледь на земле ударялись, звенели: кап-капкап-кап!»

…Я не знаю писателей более далеких друг от друга — по жизненному опыту, принципам типизации, стилистике, — чем Исаак Бабель и Сергей Залыгин. И вдруг, оказывается на поверку, что когда современный, стремящийся как-то приспособиться, выжить писатель вдруг решается сказать правду, пусть многословнее, с оговорками, с положительным Ю-ристом, которого, конечно же, не послушали, но которого можно объявить в прессе (задним числом) «истинным представителем партии», когда Сергей Залыгин решается на такое, он швартуется у литературного причала, как большой корабль.