Качели рванулись вверх. Высоко взлетел.

Бедный Евгений! Похоже, настиг его, как пушкинского Евгения, медный всадник государственности… Было успокоился он, снова зачастил в Клуб с иностранными гостями, стреляло шампанское.

И тут — советские танки рванулись в Прагу.

Все изменилось в один день. Старые писатели чувствовали близость перемен задолго: не случайно их последние юбилеи были прощанием.

Позеры слиняли мгновенно: надо было либо прочно сотрудничать с режимом — «всенародно одобрять» оккупацию, либо рвать с ним.

Заметался Евтушенко. Господи, как он испугался! Ибо понял, как и все, что пришел предвиденный Борисом Пастернаком

Никаких иллюзий более не оставалось. Ни у кого. Если подмяли танками целый народ, значит, придушат и любое инакомыслие внутри страны.

«Социализм с человеческим лицом» — последняя наша надежда — оказался такой же иллюзией, как «Государство солнца» Кампанеллы или фаланстеры Фурье.

В то утро сосед по дому, ученый-литературовед, принес «верный слух» о том, что предполагается арестовать, для острастки, тысячу «инакомыслящих». Чтоб никто не вздумал протестовать.

Льва Копелева, Бориса Балтера, меня снова топтали в высоких инстанциях. Человек пятьдесят топтали. Не хуже бабелевского конармейца Павличенко. Часами. Исключили уж отовсюду, откуда могли…

— Вас троих возьмут, это точно. У дома две черных «Волги» с утра. И «топтуны». Гляди сам! Гриша, береженого Бог бережет…

Напугал меня ученый сосед. Я решил бросить путевку в Коктебель, которой запасся заранее, и скрыться где-либо на Волге или в Сибири. Переждать облаву. Но — посмеялся своей прыти. Ныне не тридцать седьмой год. Тогда брали миллионы. Исчезнувших порой не искали. Не до того было. Ныне, коль КГБ решит посадить писателя, — отыщет его и на дне морском. И — завернул в Коктебель, к морю. Хоть немного отдышаться. На любой случай.

В Коктебеле, на другое утро, меня окликнул Евтушенко. Кинулся ко мне обнимать:

— Исключенец ты наш!..

Попросил он меня уйти с ним подальше от общего пляжа, на котором отогревали свои ишиасы «номенклатурные» писатели. Я воспротивился: опасался в первый день вылезать из-под навеса, на жгущее солнце. Он повторил свою просьбу, в тоне его звучала неуверенность, почти смятение. Я взглянул на него. Его била дрожь.

Мы зашли далеко, за Лягушачьи бухты, наконец выбрали пляж, на котором никого не было. Легли на камни. Он начал декламировать стихи, прося, чтобы я тут же «забыл» их. Я «забыл» их, конечно. Однако вскоре они начали гулять в самиздате как стихи Евтушенко, хотя сам он, по-моему, публично никогда их не читал.

Существование их в самиздате дает мне право воспроизвести, по крайней мере, начало:

Которые в танках сидят… «Боюсь записывать, боюсь читать, — сказал он, нервно отшвыривая морскую гальку. — Этого мне никогда не простят… Слушай! — Он приподнялся порывисто: — Посылать телеграмму протеста или не посылать? А?! С одной стороны, пошли-ка они… куда подальше: с другой, — если промолчу, как я взгляну в глаза Зигмунду и Ганзелке: они дали мне телеграмму. Они верят, что я что-то могу сделать… — Он сел, обхватив колени, покачался из стороны в сторону. — По-ло-жение… Слушай, посылать или не посылать?»

Я ответил, что нельзя советовать человеку садиться в тюрьму. Это он должен решить сам.

За обедом Галя, жена Евтушенко, пожаловалась: «Женька сошел с ума! Сорок рублей истратил на телеграммы…».

Но и это были все те же качели. Рисковая игра. Когда спустя некоторое время секретарь ЦК Демичев запретил посылать его за границу («Вы не разделяете взглядов партии!» — сказал глава идеологической службы), Евтушенко ответил, что разделяет и готов взять свои телеграммы протеста назад…

«Турусы и колеса» — пожалуйста! «Полной гибели всерьез» — извините!

Спустя некоторое время я увидел Евтушенко в Клубе писателей. За соседним столиком сидели Василий Аксенов и Владимир Максимов. Максимову было худо. Он только что получил приказание явиться к психиатру. Никто не знал, как повернется дело. Боялись худшего… Евтушенко отозвал Аксенова и сказал громко, чтоб зал слышал: «Зачем ты сидишь с этим антисоветчиком?!»

Я был бы несправедлив, если б снова не напомнил здесь о стихах поэта, ставших, увы, автобиографическими.

«…Танки идут по ребятам, которые в танках сидят…».

Как живопись нонконформистов сметали бульдозерами, так поэзию давили танками.

Стоило самому глубокому и, возможно, самому талантливому поэту России Олегу Чухонцеву написать о князе Курбском, бежавшем в Литву от царя Ивана Грозного: «Чем же, как не изменой, воздать за тиранство…», стоило появиться этим строчкам в журнале «Юность», как едва ли не весь Генеральный штаб Советской Армии пришел в движение. Слава Буденного, «изничтожавшего» Бабеля, видно, не давала покоя, — целая когорта генералов немедля подписала яростное письмо о том, что поэт Олег Чухонцев «призывает молодежь к измене…».

Себя они ассоциировали с опричниной Грозного, что ли?..

Олега Чухонцева отбросили от литературы на десять лет, — подобные «психические атаки» генералов, естественно, травмировали и остальных поэтов, в том числе Евгения Евтушенко, который любил и высоко ценил Олега Чухонцева.

Евтушенко сердито требовал в стихах: слышать стон и за стеной твоей квартиры, а не только во Вьетнаме. Но… — не заступился ни за Жореса Медведева, заключенного в свое время в психушку, ни за генерала Григоренко, ни за Владимира Буковского.

В медицине существует машина, заменяющая больное сердце. На время. Человек и с отключенным сердцем — жив.

В поэзии такой машины не придумано.

Читатель не прощает бессердечия. Не прощает ханжества. По Москве широко распространились стихи о Евгении Евтушенко, написанные как бы от лица поэта Евгения Долматовского:

Ты — недавно, я — давно….. Так случилось, что первой стала закисать в юбилейном безвоздушье молодая поэзия пятьдесят шестого года, поэзия антисталинского порыва.

Проза держалась крепче; вжимаясь, как пехота, в землю, не прекращала огня… Несколько прозаиков заняли круговую оборону, защищая друг друга.

Многих выбили. Устрашили голодом, мордовскими лагерями, Владимирской тюрьмой.

Иные притихли сами, видя судьбу неуемных.

Поутих и прозаик Василий Аксенов, один из самых популярных и талантливых писателей, пришедших в литературу после 56-го года, вместе с Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной, Булатом Окуджавой. Стал работать с оглядкой, волей-неволей. И все же успел сказать свое.

Как и многие другие писатели его поколения, он наиболее глубок не в романах и повестях, требующих огромного жизненного опыта, а в рассказах, где его талант, знание современного языка проявляются в полной мере.

На мой взгляд, самый значительный и совершенный по форме рассказ Василия Аксенова — рассказ «На полпути к луне», напечатанный впервые в «Новом мире».

Герой рассказа — рабочий Кирпиченко, который жил и в детском доме, и в тюрьме, и в леспромхозах. «Всегда он жил в общежитиях, казармах, бараках, — сообщает автор. — Койки, койки, простые и двухэтажные, нары, рундуки… У него не было друзей, а «корешков» полно. Его побаивались, с ним шутки были плохи. Он не долго думал перед тем, как засветить тебе фонарь».