Был у них на работе передовик Банин. «В леспромхозе все носились с ним: «Банин, Банин! Равняйтесь на Банина!..»

«В леспромхозе были ребята, — пишет автор, — которые работали не хуже Банина, и давали ему фору по всем статьям, но ведь у начальства всегда так: как нацелятся на одного человека, так и пляшут вокруг него, таким ребятам завидовать нечего, жалеть надо их».

Не по сердцу пришлась официальной критике эта тема.

Автор развивает ее, эту тему, идущую вторым планом, как бы исподволь, своеобразно. Банин повез Кирпиченко в Хабаровск, где у него, сказал он, «мировые девчонки» и сеструха. И пытался женить там Кирпиченко на этой своей сеструхе Лариске, которой под тридцать и которая «видала виды».

Они поссорились.

— Ты, потрох! — с рычанием наступал на него Кирпиченко. — Да на каждой дешевке жениться?

— Шкура лагерная! — завизжал Банин. — Зэка! — И бросил в него стул.

И тут Кирпиченко ему показал…

…Все это Кирпиченко вспоминает в самолете «ТУ-114», который несет его через всю страну, из Хабаровска в Москву, в отпуск.

И вот такой Кирпиченко влюбляется, и чистота человеческой души в грубом парне, бывшем лагернике, не свободном к тому же ни от лагерной жесткости, ни от лагерного сленга, его высокое преимущество перед казенными передовиками, эта чистота была вызовом казенной литературе. А рассказ — большой высотой, достигнутой Василием Аксеновым как писателем.

Выше подняться ему не дали, следующая его книга была заказной книгой Политиздата из серии «Пламенные революционеры». Она писалась через силу, ради хлеба насущного. Василий Аксенов запил, и только угрозы врачей, что это кончится для него смертью, время от времени останавливали его. Он слишком рано узнал оборотную сторону жизни, талантливый Василий Аксенов, сын Евгении Семеновны Гинзбург-Аксеновой, бывшей лагерницы-колымчанки, автора книги «Крутой маршрут» о женских лагерях, широко известной на всем свете. Родной сын бывших зэка, он много знает, он талантлив, как, быть может, никто из его сверстников. Однако в СССР он жил, подобно всем литературным талантам на Руси, со связанными руками.

Рассказ этот, как и вся проза Вас. Аксенова, пожалуй, незаменим для того, кто хотел бы исследовать сленг России тех лет. Он отнюдь не кажется нарочитым, этот сленг, в устах Кирпиченко или передовика Банина; он достоверен, как и сами образы Кирпиченко и Банина.

«Куда-то учапала», «законно повеселились», «руки мерзнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть», «и прочие печки-лавочки», «чин-чинарем»… «шуточек таких, что оторви да брось», «буги-вуги лабает джаз», «ну и будка у тебя, Валерий»… И прочее, и тому подобное.

По знанию новейшего сленга Василия Аксенова можно сравнить разве только с Александром Галичем, поэзия которого порой просто настояна на современном сленге; настояна так густо, что старые парижские эмигранты, пришедшие на первый концерт Галича, порой не понимали ничего, словно Галич пел на незнакомом языке…

Сленг между тем придает пронзительную достоверность этому, казалось бы, невинному рассказу, в котором с огромной впечатляющей силой сказано о том, что жизнь вольного человека на Руси, — как жизнь зэка. Те же нары, те же бараки, та же работа, порой связанная со смертельным риском, и та же недосягаемость мечты, любой мечты, не связанной с деньгами, до которой, как выясняется, не ближе, чем до луны.

…Все эти годы не прекращает труднейшей работы и Владимир Тендряков; первые его произведения — «Ненастье», «Падение Ивана Чупрова» и др. — имели подзаголовок «очерк». При переизданиях подзаголовки «очерк» или «очерки» обычно снимались.

Очерк — жанр литературной разведки, он как бы не претендует на вселенские обобщения, описывает частный случай и в этом описании может исследовать «частность» как угодно глубоко…

Простое ухищрение, но оно очень помогло Владимиру Тендрякову, которого, по выражению одного из критиков, «развернуло мгновенно, как пружину». Он не вошел в литературу, а скорее врезался в нее. «Тугой узел», как, впрочем и «Ухабы», о которых я говорил особо, уже не имели подзаголовка «очерки», хотя и тут все начинается со «случая». Скажем, дождь в «Тугом узле» — случай, а то, что колхозников заставляют сеять в холодный дождь, когда заведомо зерно не прорастает, — не случай. Авария в «Ухабах» — случай, но то, что Княжев, несший раненого, не дает трактора, — это уже не дорожный случай.

«Конкретность факта и конкретность мысли — в поддержку друг другу. Именно эта плотность сросшихся между собой наблюдений и составляет силу прозы Тендрякова», — справедливо замечает лучший исследователь творчества Вл. Тендрякова новомирский критик Инна Соловьева.

Такой плотностью факта и мысли отмечены и ранние и последующие рассказы и повести Тендрякова. Скажем, «Тройка — семерка — туз», рассказ, в котором представители правосудия увозят невинного, защищавшегося от убийцы.

Этой плотности нет и в помине в толстых романах Тендрякова последних лет, в которые он ушел, как уходят в бомбоубежища во время жестокого налета…

В последние годы он жил на даче, в Союзе писателей не показывался. огонь; Зарабатывал главным образом переводами «классиков-националов».

Владимир Тендряков был опытен и умен, не высовывался на ураганный увы, в литературе опыт подобного рода не раз приводил писателей к литературной смерти. Возможно, этого состояния Тендряков и не выдержал. Он умер от инфаркта в 1984 году.

…Если кого-нибудь красносотенцы ненавидели воистину остервенело, так это автора «Нового мира» И. Грекову. И. Грекова — псевдоним. Если произнести его слитно — «игрекова». От игрека, означающего неизвестную величину, и происходит псевдоним одаренной писательницы Елены Сергеевны Венцель, доктора наук, одного из самых известных в стране ученых, в прошлом профессора Военно-воздушной академии им. Жуковского.

Ненависть к ней вызывалась и ее прозой, и полной независимостью Е. Венцель от литературных временщиков. Она была недосягаема, паря там, на высоте своих засекреченных наук.

Однажды, когда И. Грекова сидела за столом президиума, Александр Твардовский шепнул, наклонясь к ней, что пора ей окончательно уходить в литературу, так как она давно уж профессионал. И. Грекова ответила что-то, и оба расхохотались, и она, и Твардовский. Оказалось, она ответила своему редактору: «Мне? Профессионально — в литературу? Да это все равно, что мне, солидной женщине, матери троих детей, предложить пойти на панель!»

И. Грекова вошла в литературу рассказом «За проходной». В рассказе — молодые ученые секретной лаборатории, которым мало восьмичасового рабочего дня, и они, энтузиасты, борются за десятичасовой… Борются все: Саша по прозвищу Мегатонна, огромный парень, самый умный после «Вовки-умного» и который, в то же время, некультурен, дик. «От земли» — талант. Научный таран… Слишком красивая Клара по прозвищу «Три пирожных сразу». Женька-лирик, мечтающий написать поэму «Аврал умственной работы». Спорят о том, нужна ли вообще лирика, не прав ли инженер Полетаев, который объявил в «Литературке» лирику устаревшей. Ругают Илью Эренбурга и вдруг кто-то читает стихи. «Лишь через много-много лет, Когда пора давать ответ, Мы разгребаем груду слов. Весь мир другой — он не таков». И все замолчали, задумались о чем-то, казалось, необычном для этой секретной лаборатории.

Лабораторией руководит «чиф», научный руководитель Логинов Викентий Вячеславович, по прозвищу «Черный ящик». И дело не только в том, что «чиф» непонятен — не то ученый, не то авантюрист, — а в том, что труд великолепных ребят использует современное варварство, способное истребить весь земной шар плодами их труда.

Ребята работают на «черный ящик»…

Никто не посмел так расшифровать рассказ Грековой, но никто из руководителей не забыл ей этого.

Из подобных «черных» лабораторий вскоре вышли на свет и академик Сахаров, и десятки молодых ученых, его сподвижников.

Следующий рассказ И. Грековой, «Дамский мастер» — один из лучших ее рассказов, о парикмахере-художнике Виталии, которому не позволяли творить. От него требовали план — и только. И Виталий, подлинный художник, творивший с женской головой чудеса, ушел в слесари. Подальше от халтурщиков и выжиг.