Ждать пришлось недолго: по лесу ударил миномет, потом показалась пехота.

Прямо перед нами лежало наполовину еще не убранное ржаное поле. В густую и высокую рожь выдвинулся старшина Сураев с пулеметом. Куликов с группой бойцов, вооруженных автоматами, зашли справа, а другая группа с пулеметом расположилась на опушке левее.

Сильный и дружный огонь с трех сторон заставил фашистов остановиться, а потом и беспорядочно отойти.

Бой продолжался меньше часу; немцы потеряли человек сорок, а мы захватили первый свой партизанский трофей — автомашину с продовольствием. Как нельзя более кстати! Здесь были и немецкие консервы, и немецкий хлеб, и русский шоколад, и даже пиво Минского завода.

Но задерживаться мы не могли — на стороне противника был слишком явный численный перевес. Пришлось забрать из машины все, что возможно, машину сжечь и отойти обратно под защиту леса.

Через Березину переправлялись на плотах южнее Лисина и лесами шли дальше — на Бараны. Карт не было; дорогу узнавали у крестьян. В каждой деревне — с кем бы мы ни встречались — разговор заходил о великом народном горе, о фашистских бесчинствах и о том, что кое-где уже вспыхивают первые искры борьбы, организуются очаги сопротивления.

Колхозники пасли в лесу лошадей. Увидев наш отряд, выросший к этому времени человек до пятидесяти, наперебой стали рассказывать про свое горе:

— Германцы налетели на деревню. Грабят, все забирают. Помогите! Прогоните насильников!

Деревня была недалеко. Когда мы вступили в нее, гитлеровцы уже собирались к грузовику, таща за собой целые тюки всевозможной одежды и утвари, захваченной в крестьянских хатах. Одного залпа довольно было, чтобы они побросали свою добычу, кое-как взобрались на машину и умчались — только пыль взметнулась из-под колес. Подбить машину мы не успели.

На улице остались брошенные в панике фашистами куски домотканого рядна, белорусские цветастые юбки, вышитые кофточки, детские ботинки и еще какие-то совсем неожиданные вещи. Хозяева благодарили нас за помощь и разбирали свое добро. Нашлось почти все, и только молодой человек, по-городскому одетый, прихрамывая, ходил вокруг узлов и сожалел о своей пропаже.

— Костюм. Перед самой войной купил в Минске. Новенький.

К утру добрались до другой деревни. Здесь председатель колхоза дал нам пару баранов, и мы погнали их с собой в лес. Когда проходили мимо птицефермы, какая-то женщина, должно быть заведующая, окликнула:

— Ребята, возьмите несколько курей. Все равно немцам попадут.

— Курей? — отозвался Сураев. — Давай! — И взвалил на себя корзину с этой нетяжелой, но беспокойной и крикливой ношей.

Отошли подальше в чащу леса и расположились на отдых. Баранину варили на костре в ведрах, а куры так и лежали связанные на траве и время от времени, растревоженные неизвестно чем, принимались кудахтать.

Взошло солнце. В ожидании завтрака (или обеда?) бойцы разбрелись по поляне. Здесь сосенки, едва поднявшиеся от земли, еще не успели перерасти бурьян и высокую сочную траву. А дальше темнел старый лес — клены, ясени и очень много дубов. Его отделяла от нас сухая канава, заросшая густым малинником. Плети хмеля цепляются за кусты, за деревья, ползут по земле, делая опушку леса почти непроходимой. Малина еще не созрела, но зато спелой земляники оказалось много. Некоторые до завтрака успели набрать по полной каске.

Непуганые птицы звенят над нами, непуганые звери бродят в лесу — мы находимся на территории Белорусского государственного заповедника.

Молодые лисички, рыженькие и серебристо-черные, выглядывают из кустов и порой выбегают на поляну. Не обращая на нас внимания, они играют в какой-нибудь сотне метров от лагеря. Услышав куриное кудахтанье, подходят ближе, начинают подкрадываться, прижимаясь к земле. Страху на них нет! Крикнешь, как на собаку: «Пшел!.. Ух ты, зверюга!..» — рукой махнешь, ногами затопаешь, за палку схватишься — они отбегут в сторону, полежат немного за канавой и опять подползают. Разбойники! Но мы невольно любуемся лисятами, и разве только самый заядлый охотник будет стрелять в них.

Такой охотник нашелся в нашем отряде.

Распорядившись насчет завтрака и караулов, я прилег недалеко от костра и задремал. Вдруг — выстрел. Совсем рядом. Вскакиваю.

— Кто стрелял? Что там?

Высматриваю врага среди кустов.

Солнечное утро по-прежнему безмятежно. На лицах бойцов — ни тени тревоги, и они не торопятся отвечать на мой вопрос. Но я безошибочно узнаю стрелявшего — по положению рук и автомата, по смущенной улыбке, по глазам.

— Зачем стрелял?

— Показалось чего-то…

— Где?

Боец смущенно мнется.

Все ясно. Ребята разыгрались. Воспользовавшись тем, что я сплю, а Сураев занят у костра, они переложили связанных кур поближе к канаве, как приманку, — лисичек дразнили. А лисички раздразнили их самих, и вот этот парень — заядлый охотник — выпалил сгоряча. Я отчитал его:

— Лучше бы ты на фашиста берег патрон. И поостерегся бы. Как ты не понимаешь! Что за порядок? Дисциплину забыл? Пора привыкнуть, что мы на земле, захваченной врагом…

Трудно сказать, какими путями распространялись тогда слухи, но почти все, что делают и даже что готовятся делать гитлеровцы, с поразительной быстротой становилось известно по всей округе. В деревне Селец, расположенной на большаке Лепель — Борисов, кто-то из нашего отряда узнал, что завтра немцы поведут здесь колонну военнопленных. Крестьяне возмущались:

— И что гоняют людей! На прошлой неделе их вели из Бегомля в Лепель, теперь — из Лепеля в Борисов. Совсем измучили людей этими перегонами. Кормить не кормят, а гонять гоняют. Да и водят-то одних и тех же. Хотят показать, что вот как много в плен забрали. Думают, что мы не понимаем!

Некоторые женщины готовились встречать эту колонну, чтобы помочь, чем могут, попавшим в беду советским людям: незнакомые, а ведь свои!

Мы решили внезапным налетом освободить пленных и устроили засаду между деревнями Замоще и Аношки. Дремучий белорусский лес подходит здесь к самой дороге… И как только из чащи его грянули по немецкому конвою наши выстрелы, пленные, еле живые, усталые, изголодавшиеся, доведенные до отчаяния люди, сами бросились на растерявшихся конвоиров. Более половины фашистов было перебито, остальные разбежались.

Некоторые из освобожденных присоединились к нам, остальные, разбившись на мелкие группы, пошли на восток в надежде перебраться через линию фронта.

Мы шли на восток, а вокруг нас советские города и села стонали под пятой оккупантов. Всякий захватчик жесток и ненавистен народу, но гитлеровцы в своей изуверской жестокости превзошли все известные до сих пор примеры. Без счету убивали они ни в чем не повинных мирных жителей, жгли, пытали, зарывали живыми в землю. И все эти зверства не только не преследовались, не запрещались гитлеровским командованием, но, наоборот, поощрялись и восхвалялись.

«Уничтожь в себе жалость и сострадание, — говорилось в фашистской памятке солдату, — убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье и прославишься навеки».

Целые деревни предавали фашисты огню за малейшую попытку протеста, уничтожая не успевших скрыться жителей.

А в остальных деревнях стремились установить то, что Гитлер называл «новым порядком», го есть полное бесправие, средневеково-крепостнические отношения. Они принуждали советских людей работать на немецких хозяев по 14–15 часов в сутки. Нашу государственную и колхозную землю захватчики отдавали немецким помещикам и кулакам, наши советские предприятия — немецким заводчикам и банкирам. Желая уничтожить самобытность нашего народа и многовековую русскую культуру, они обворовывали, разрушали, сжигали советские учреждения, музеи, памятники искусства и старины — нашу гордость, нашу славу, память о наших великих предках.