— Расскажем, как его тут марают, бегом прибежит, — добавила Клаша.

— Вот и сговорились, — мужик снова то ли улыбнулся, то ли заплакал. — Как хорошо!

— А как же, — Клаша веселела на глазах. — Чужие люди все-таки. Свалились, ровно снег на голову… Митя, лови барашка. А вы, батюшка, нашли кого слушать! Да он у нас с утра до ночи «Мир приключений» читает, его от книжки не оторвать. Бывает, такую фантазию загнет, не знаешь, куда деваться. Роман Гаврилович приедет, сами увидите: отзывчивый, общительный. Своими глазами увидите. Вырезку из газеты про этот красный обоз привезет. Там все точно описано. Книжонки про смычку привезет.

— Вот это хорошо, что книжонки есть… А Роман Гаврилыч приедет?

— Не сомневайтесь. Приедет. Ей-богу, правда. Приедет. Ну, до свиданья. Честное слово, правда.

— Да ты, родительница, не божись. Мы и без божбы верим, — старик улыбнулся плачущей улыбкой. — Ты бы, чем божиться, наш бы адресок спросила. Наше фамилие.

— Ах да, — смутилась Клаша. — Адрес. У вас, случаем, бумажки нет?

— Какая у нас бумажка. Мы некурящие. Вера не позволяет.

— Вот беда-то! И у нас ни карандаша, ни бумаги,

— А на што карандаш? У нас тут не город. Ни улиц, ни номеров — ничего нету. Хутор безымянный, а фамилия Буторины. Вот и весь адрес. Как прибудет в Атамановку, пущай спросит Буториных, любой укажет.

— Запомни, Митя: Буторины. Устал? Потерпи маленько. На поезд к дяде Ивану сядем, отдохнешь.

— О пацане не тужи, — сказал старик. — Он у нас поиграет.

— у кого это у вас? — Клаша боялась понять сразу. — Кто?

— А мальчонка, — старик приобнял Митю. — Будь спокойная. Ночку переночует, а как папаня прибудет, мы и сдадим его с рук на руки. В целости, невредимости.

— Да вы что, с ума сошли? Еще не хватало! Пошли, Митя.

— Нет, обожди, — грязный волосатый кулак сжал Митину руку. — Ты что, родительница, вовсе нас за индюков почитаешь? Настю пристрелили, как собаку все равно, а они — вырезки, книжонки. Нет, дамочка, мы хоть и в степи живем, а законы знаем… Смычку нарушать никому не позволено!

— Пусти ребенка, старый черт! Слышишь! — каким-то не своим, птичьим криком закричала Клаша. — Пусти, а то я… я не знаю, что с тобой сделаю!..

Митя оглянулся, увидел искаженное ужасом чужое, не мамино лицо и, пугаясь за маму больше, чем за себя, выгнулся и впился зубами в толстый палец старика.

— Ну погоди, кутенок! — сказал старик, залепляя ранку листиком лозняка. — Хватай его, Федька!

Отцепившись от лошади, Федор шатнулся, раскинул в стороны руки и пошел на Митю. Митя отбежал саженей на десять, глянул наверх и стал карабкаться на крутой откос. Оказалось, что забираться не так уж и трудно, особенно когда тебя налаживаются схватить за ногу. К услугам Мити были и крепкие мочала травы, и мышиные норки, и выпирающие из глины рябые морды валунов. Федор, не подумав, полез было за ним, но хмельные пары тянули его не вверх, а вниз. После двух неудачных попыток он решил применить более верный способ — достать мальчишку камнем. Пока он искал подходящий голыш, Митя забрался сажени на две. Это было не так высоко. Тем не менее пулять вверх было неловко, да и небезопасно. На обратном пути камни норовили угодить в лоб самому Федору. Для прицельного броска пришлось отойти назад, лезть в ледяную воду.

— Ладно ваньку валять! — приказал ему старик. — Вылазь. Пущай бежит. Мы евоную мамку в заклад возьмем. Верней будет.

Митя замер. Мама стояла внизу и смотрела на него, зажав рукой рот. И вдруг словно кто-то шепнул ему верный и удивительно простой путь к спасению.

— Погоди, мама! — закричал он. — Я сейчас!

Спускаться было сложнее, чем подниматься. Митя стал сползать, притормаживая у попадавшихся под руку валунов. Страх у него пропал начисто. Осталась только ненависть. Старик попытался схватить его. Он увернулся и проговорил, как взрослый:

— В чем дело? Уберите руки. Я не убегу. Нечего меня грязными руками лапать. Я вот он. Дадите постельные принадлежности, пойду к вам. Переночую. Добровольно.

Старик уставился на него, как барбос на божью коровку.

— Подумаешь, испугали, — продолжал Митя. — Пошли. Я не возражаю.

— Глядите-ка, он не возражает! — воскликнула мама. — А я возражаю!

— Будешь возражать, хуже будет, — сказал старик.

— А вы не стращайте. Мы в Советском Союзе живем. И ты, мама, не бойся. Ничего они с нами сделать не могут.

— Гляди, герой нашелся! Никуда ты не пойдешь, не выдумывай.

— Не трожь меня, мама. Пусти руку. А то укушу. Бери барашка и ступай… За меня не переживай. Они меня не тронут. Пусть только посмеют. Ступай, понимаешь…

Так он говорил, а ловя ее взгляд, молча внушал: «Я пойду с ними, а ты беги обратно, к милиционеру. Он наверняка прибыл домой. Расскажи, что тут творится. Про старика скажи». Милиционер прискочит на своем Фугасе, арестует злодеев, даст справку, и будет полный порядок. Все было до того просто, что и объяснять не надо.

Но Клаша до того растерялась, что не улавливала Mитиных мыслей. Она стремилась только к тому, чтобы заслонить сына от беды, вызволить его из вражеских лап, не допустить, чтобы злодеи измывались над безвинным ребенком.

И, когда подошел Федор, она сбила его с ног, кинулась к Мите и дико завопила:

— Караул! Спасите!

— Заткни зевло, сука! — Старик, широко размахнувшись, ударил ее в ухо. Она зашаталась и, падая, прижала к себе Митю.

— Мама, погоди… Мама, послушай, что скажу… — говорил Митя, пытаясь выползти из-под матери. Но в ее нежных руках обнаружилась такая цепкая, судорожная хватка, что он ничего не мог сделать.

Их били ногами. Как только Митя по-черепашьи пытался высунуться, тупые подкованные носы сапогов лупили его по рукам, по плечам, по чем попало. Только ватная ушанка немного приглушала удары по голове.

Раза два-три Клаша успела крикнуть в полную силу: «Караул, убивают!» Потом дернулась и застонала. Ее объятия ослабли. Митя выбрался, встал, вымазанный песком и кровью, и столкнул Федора в воду. Старик его ударил сапогом в живот…

Опомнившись, он не увидел ни старика, ни Федора, ни лошадей. Какие-то люди хлопотали вокруг мамы.

Милиционер Моргунов, не сходя с коня, писал что-то на планшетке и подзывал одного за другим расписываться.

Клашу привезли домой на телеге.

Врач велел ей лежать и не шевелиться. Она кашляла кровью, а Митя все время утирал ей лицо полотенцем.

За сутки она несколько раз умирала и оживала.

На второй день, когда папа побежал к мороженщику за льдом, она, собрав последние силы, шепнула:

— Береги отца. Пропадете…

И потеряла сознание. Минут через пять очнулась и добавила:

— Пропадете вы друг без дружки.

Перед ужином кровь перестала идти и Клаша умерла окончательно.

Нo Митя не верил в это, пока ее не похоронили.

Сразу после похорон Митя ощутил себя вознесенным высоко над коловращением жизни. Все, что прежде казалось нужным и важным, само собой разумеющимся, стало далеким, мелким, лишенным смысла: странным был стук в дверь, нелепыми — громкие гудки автомобиля, глупыми — споры жильцов на кухне. Зачем они шумят, о чем хлопочут? Неужели не понятно, что умерла мама.

А у папы от горя высыпали, как у маленького, веснушки. И он сердился, когда почтальон приносил адресованный маме журнал «Работница».

Однажды он пришел повеселевший.

— Гляди, чего я для нашей мамки сообразил, — сказал он, доставая из брезентового портфеля рамку, сплетенную из латунных трубок. — Карточку увеличим, застеклим, и тогда она… тогда она снова…

В горле у него заклинило. Он отвернулся и стал глядеть в окно. А Митя побежал подогревать суп.

Между тем время шло. Прошла вторая неделя, третья. Вздыхать за спиной Мити перестали, учителя снова принялись вызывать его к доске и попрекать за кляксы, словно никто у него не помирал. Скорбь притуплялась, и чем больше она спадала, тем явственней в душе Мити обнажалось сознание вины. Так по весне, когда подходит к концу паводок и река укладывается в привычное ложе, постепенно открывается взору сморщенный башмак, наполненный илом, книга с отлипшим переплетом, раздувшиеся мышиные тушки и прочая мерзость, вчера еще скрытая мутной толщей воды. Так постепенно Мите стала открываться истина: в смерти матери виноват он.