— Неужто из Москвы?

— Из Хороводов, — пошутил Петр. — Ладно, Макун, освобождай место. Другим тоже охота.

Не снимая с головы дужку, Федот Федотович обернул один наушник дырой наружу. Петр подсел, приобнял кулака и приник к мембране.

— Про что говорят хоть? — спросил Лукьян.

— Все про то же, — отвечал Макун. — Про сплошную коллективизацию.

Федот Федотович и Петр слушали. Со стороны могло показаться, что две подружки, обнявшись, снимаются на фотографию.

Торжественный голос диктора передавал праздничную статью Сталина:

— «…мы окончательно выходим или уже вышли из хлебного кризиса. И если развитие колхозов и совхозов пойдет усиленным темпом, то нет оснований сомневаться в том, что наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире».

— Пап! — воскликнул Митя. — Говорит!

Петр щелкнул его по затылку.

— Сбил волну, медведь, — попрекнул Федот Федотович. — На самом интересе…

И принялся торопливо тыкать детектором в серебристый кристаллик. Возле приемника столпились все, кто был в комнате.

Понадобилось время, чтобы поймать звук. Теперь вместо голоса звучала музыка из «Петрушки».

Агент подозвал Романа Гавриловича и тихонько попрекнул:

— Что вы делаете? Вы пришли раскулачивать, а кулак вас на радио заманивает.

— А верно, — спохватился Роман Гаврилович. — Митя, с описью все в порядке? Дай тетрадку хозяину. Пусть прочтет и распишется. За недостачу будет отвечать головой.

— Обожди, обожди! — закричал Петр. — Радио записали?

— Радио не надо писать, — проворчал Митя. Рука его устала, пальцы затекли. — Сами не велели.

— Что значит — не велели. Пока оно не говорило, не велели. А заговорило — в избу-читальню поставим. Будем слушать про сплошную коллективизацию. Федотыч за пределами района другое соберет…

Записали радиоприемник. Предупредили Федота Федотовича об уголовной ответственности, если, случаем, обнаружится недохватка. Он бегло пролистал страницы и расписался. Расписались члены тройки. И все было кончено. Кулак был приготовлен к высылке.

Федот Федотович научил Петра включать и выключать батарейки, показал, как пользоваться детектором. В шуме эфира Петр собственноручно отыскал Москву и велел всем слушать. Сперва рассказывали что-то нудное про Макдональда, потом заиграли на балалайке. Федот Федотович отправился было кликнуть хозяйку, но Петр не разрешил. Пошел сам. Через минуту вернулся и возвестил громко:

— Она висит.

— Где?! — Роман Гаврилович вскочил.

— В хлеву.

— Ты ее снял?

— Чего ее снимать? У нее нога задубела.

Из дома вышли расстроенные, пожалели немного разудалую Женьку, попрощались и разошлись.

— Ну как? — спросил Роман Гаврилович агента. — Разобрались, что такое Макун?

— Пока нет. То, что он верный Личарда семьи Чугуевых, ясно. А то, что Чугуев глядит на него так же, как на вас и на меня, то есть волчьим взглядом, тоже ясно. Заговор между ними убить Шевырдяева начисто исключен… Трудное дело… Вот бы придумать аппарат, чтобы душу просвечивать. Поставили бы Макуна на просвет, и кончен бал.

— Хорошо бы, — Роман Гаврилович вздохнул, — да такого аппарата никакой мудрец не придумает.

— Мудрец не придумает, а товарищ Сталин придумает.

В связи с самоубийством жены отправку отложили на сутки. А после того, как их увезли в район, Митя нашел в дужке замка записку: «Уматывай отсюдова, рыжая сука, не то останется твой щенок круглым сиротой». И подпись была: «Молотов-Скрябин».

Школа, в которой учился Митя, располагалась в бывшем имении Огонь-Догановского, в трех комнатах кирпичного флигеля. В самой большой занимались ребята первой ступени. За партами вперемежку сидели все четыре группы. Преподавала там Пелагея Николаевна, а попросту тетя Поля, гонкая бабенка лет двадцати пяти. Она весело исполняла три должности — директора школы, учителя и уборщицы — и смело учила ребят всем наукам, вплоть до немецкого. Оценку она писала так: «Удволетворительно». Школьники у тети Поли были самого разного возраста — от восьми до шестнадцати лет, преимущественно мальчишки. Тетя Поля называла их «шкеты» и вряд ли соображала, кто из них принадлежит к первой группе, а кто к четвертой. Приходили они из Сядемки и из Хороводов. Некоторые оставались ночевать на партах. В учениках четвертой группы числился и Петр. Во время урока он охотно топил печку. Наглядные пособия, изображающие тропические леса с птеродактилями, перемежались в учебной комнате с портретами вождей и рисунками ребят.

В соседней комнате, поменьше, размещались немногочисленные ученики второй ступени, от пятой до седьмой группы. Кроме карты путей сообщения Российской империи, увенчанной двуглавым орлом, никаких украшений в ней не было. Там преподавал муж тети Поли, Евгений Ларионович, беспартийный дипломированный педагог, высланный в П-ский округ за политические формулировки, которые, к его крайнему изумлению, оказались троцкистскими. Он был чрезвычайно нервен. Его раздражало все: стихи Маяковского, грязные младенцы, которых приносят на уроки девчонки, кощунственное прозвище Петра — «великий», сам Петр, задевавший в коридоре тетю Полю так, что она взвизгивала. Иногда во время урока ему мерещилось, что по спине его что-то ползает. Он хватал линейку и принимался яростно чесаться.

Третья, самая маленькая комнатка была безвозмездно выделена для личного пользования супругам. Там стояла пышная постель тети Поли и дощатый, занозистый топчан, сбитое собственноручно Евгением Ларионовичем «ложе Иова», олицетворявшее муки невинного изгнанника. Он был старше Поли лет на пятнадцать. Они вечно не ладили, но жить друг без друга не могли.

— Это не молодежь, а сборище варваров, — возмущался Евгений Ларионович. — Когда я сказал, что Карл Маркс в минуты отдыха решал алгебраические задачи, они загоготали, как стадо бизонов.

— Бизоны не гогочут, — уточнила тетя Поля, — а мычат.

— Сколько раз тебя просить, Поля: не спорь с тем, чего не понимаешь… Кстати, не ты ли им сообщила, что климат в нашей губернии континентальный? (Евгений Ларионович не признавал неологизма — округ.)

— Не помню, — вяло отвечала тетя Поля. — Может быть, и сообщала.

— Так вот, заруби себе на носу. Климат у нас резко континентальный. Когда я это сказал, твои остолопы осмелились меня оспаривать. Представляешь? Зачем ты суешься в географию? В географии ты смыслишь не больше, чем некое парнокопытное в апельсинах.

— А ты когда-нибудь ел апельсины? — спрашивала тетя Поля.

— Конечно, ел… Ел в мирное время.

— Ничего ты не ел.

— Нет, ел! Когда болел свинкой, мне мама давала…

— Больных свинкой не лечат апельсинами.

— Нет, лечат! Откуда ты знаешь! Лечат! Лечат! Мама была не тебе чета, — в его голосе звучала слеза, и он принимался чесаться. — Моя мама преподавала в женской прогимназии…

Занятия в школе начинались после обеда. И, когда в классную комнату вбежал озябший Митя, Евгений Ларионович сделал вид, что не узнал его.

— А это что такое? — спросил он удивленно.

— Это я, я, Платонов, — отвечал Митя, разматывая длинные уши башлыка. — Я, Митька!

— Ах, это вот кто! А я уже и забыл, что такой индивидуум обитает в наших Палестинах… Сколько недель ты пропустил, Платонов? Одну? Две? (Евгений Ларионович не признавал пятидневок.)

— Пять дней, Евгений Ларионович… Мы Чугуева раскулачивали.

— Любопытно. И как же ты его раскулачивал?

— Обыкновенно. Вошли в дом. Папа наставил наган и скомандовал «руки вверх».

— И Чугуев поднял?

— А как же. Его же ликвидируют на базе сплошной коллективизации. Он радиоприемник собирал, а я опись писал. Вот так вот — он, а вот так — я. Рядом сидели.

— И ты не боялся? — спросила девочка с задней парты.

— Чего бояться? Кабы я один пришел, он бы меня, может, шилом проткнул. А мы налет устроили. У каждого красная повязка на рукаве. Петр все барахло перетряс. Граммофон искал. Они куда-то граммофон спрятали.