Вальдо исписал всю бумагу, что была на столе, и достал последние несколько листков с каминной полки. Эмм мирно дремала на овчине возле очага. За окном продолжал бушевать ветер, но теперь он налетал редкими порывами, словно утомленный своим недавним неистовством. Вальдо снова склонился над столом. На его щеках пылал румянец нетерпения.
Это было чудесное путешествие, путешествие домой, — торопливо писал он, — Я прошел весь путь пешком. Третьего дня, на закате, я почувствовал сильную жажду и, свернув с дороги, углубился в лощину, надеясь найти среди густо-зеленых куп деревьев какой-нибудь родник. Солнце село, было так тихо и безветренно, что ни один листок не шевелился. Подойдя к пересохшему руслу горной речки, я спрыгнул на ее белое песчаное дно. Казалось, я стою в огромной зале с ровными отвесными стенами. Из расщелины в скалах тонкой струйкой бежала вода. Разбиваясь о гладкую каменную плиту внизу, капли звенели серебряным колокольчиком… Одно из деревьев резко выделялось на фоне белесого неба. Все другие деревья застыли в полной неподвижности, но это трепетало всей кроной. Я стоял на песке, не в силах уйти. Только после того, как стало совсем темно и на небе зажглись звезды, я выбрался из лощины. Может быть, это покажется тебе странным, но я был безмерно счастлив своей близостью к тому, что нам не дано видеть, а дано только чувствовать. Эта последняя ночь выдалась ненастная, ветреная. Я шел по равнине в полной темноте. Мне нравилось идти против ветра, потому что казалось, будто я пробиваюсь к тебе наперекор ярости стихий. Я знал, что не найду тебя здесь, но хотя бы расспрошу о тебе. Ночью, когда я сидел на козлах фургона, — я нередко ощущал прикосновение твоих рук. А в своей каморке я тушил свечу и сидел в темноте, чтобы отчетливее видеть твое лицо. Я представлял тебя то девочкой, которая приходила ко мне, когда я пас овец, и садилась рядом в своем синем передничке, то девушкой. И ты была мне одинаково дорога. Я неудачник и никогда ничего не достигну. Но ты, верю я, добьешься многого, и я буду горд твоими успехами. Такая радость охватывает меня при одном воспоминании о тебе! Ты — это я, у меня нет никого ближе тебя. Вот допишу и пойду взглянуть на дверь твоей комнаты…
Ветер, истощив свою ярость, со стонами кружил вокруг дома и всхлипывал, как усталое дитя.
Эмм проснулась и села к огню. Протирая глаза, она слушала, как ветер с жалобным плачем проносится над крышей и удаляется прочь, вдоль каменных оград.
— Утих, — сказала она и сама вздохнула, как бы выражая свое сочувствие утомленному ветру.
Погруженный в задумчивость, Вальдо ничего не ответил. Немного погодя она поднялась и положила руку ему на плечо.
— Тебе надо написать много писем? — спросила она.
— Нет, — отвечал он, — только одно, Линдал.
Она отвернулась и долго-долго молчала, глядя на огонь. Но ведь горький плод не станет слаще от долгого хранения.
— Вальдо, дорогой, — проговорила она, взяв его за руку, — заканчивать это письмо нет никакого смысла.
Он откинул со лба завитки черных волос и взглянул на нее.
— Никакого смысла, — повторила она.
— Почему? — спросил он.
Эмм прижала ладонью исписанные листки.
— Потому что Линдал умерла.
Глава XII. Грегори и Линдал
По равнине медленно тащилась повозка. На заднем ее сиденье, скрестив руки на груди и надвинув на глаза шляпу, сидел Грегори, на переднем — молодой возница-туземец, — а у его ног расположился Досс. Пес то и дело приподнимался, поглядывал через щитки на вельд, а затем с хитрым видом прищуривал левый глаз, давая понять, что знает здесь каждый кустик. Никто не ждал их, никто не вышел навстречу. Вальдо спокойно плотничал в сарае, пока вдруг не увидел перед собой Досса, который весь дрожал, морщил нос и приглушенно тявкал, выражая свой восторг от встречи.
Эмм устала ждать их приезда и ушла в глубь дома, где занялась какими-то делами. Неожиданно она увидела на пороге Грегори в соломенной шляпе. Он тихо поздоровался, повесил шляпу на обычное место за дверью, и все это так, словно отлучался ненадолго, ездил в город за почтой. Изменился Грегори очень мало, разве что сбрил бороду да лицо похудело немного. Он расстегнул кожаные гетры, снял их, пожаловался на жару и пыль и спросил себе чаю. Затем поговорил с Эмм о ценах на шерсть, о скоте, об овцах. Эмм принесла ему пачку писем, накопившихся за долгие месяцы его отсутствия. О том, что хранилось в самой глубине их души, они не обмолвились ни словом. Грегори пошел осматривать загоны для овец, а Эмм принялась печь лепешки. За ужином они потолковали о работниках и слугах, а потом стали молча пить кофе. Эмм ни о чем не опрашивала. Кончив ужинать, Грегори пошел в гостиную и лег там в темноте на диван.
— Не зажечь ли огонь? — спросила Эмм, заглянув в гостиную.
— Нет, — ответил он и немного погодя добавил: — Присядь, Эмм. Я хочу поговорить с тобой.
Она вошла и села на скамеечну рядом.
— Я все расскажу, если ты хочешь, — предложил он.
Она прошептала:
— Расскажи. Если это не причинит тебе боль.
— Не все ли теперь равно? — проронил Грегори. — Говори не говори, ничто не изменится.
И все-таки он долго не мог начать. Дверь была открыта, и, освещенный тусклым наружным светом, он лежал плашмя на спине, закрыв рукой глаза. Наконец он заговорил. Вероятно, с облегчением.
…Итак, Грегори выследил их через своего агента и отправился в Блумфонтейн в Свободной Оранжевой Республике. Остановился он в том же отеле, где до него жила Линдал со своим спутником, ему даже указали их комнату. Цветной юноша, который отвез их в следующий городок, дал ему точный адрес. Грегори тотчас поехал туда и узнал, что они оставили в этом городке двуколку, купили легкую коляску и четверку лошадей серой масти. Грегори воспрянул духом, теперь их нетрудно было настичь. И помчался за ними на север.
На всех фермах, где он останавливался, люди отлично помнили коляску, еще бы, господин и госпожа ехали четверкой. В одном месте жена хозяина бура рассказала, как высокий, голубоглазый англичанин взял у нее молока и спросил, как проехать до соседней фермы. Он попросил букет цветов и дал за них девочке полкроны. Подумать только, полкроны! Хозяйка велела дочке принести монету, чтобы Грегори собственными глазами убедился в правдивости ее рассказа. На следующей ферме господин и госпожа ночевали. Здесь ему рассказали, как огромный бульдог, который терпеть не мог чужих, положил голову молодой даме на колени. Вот так, с помощью расспросов, он следовал за ними долгие месяцы.
На одной ферме ему попался разговорчивый хозяин-бур, он подробно рассказал, что даме понравился фургон, который она увидела у дверей, и как англичанин, не спрашивая цены, тут же предложил за эту старую колымагу сто пятьдесят фунтов да еще шестнадцать выложил за быков, которые и десяти не стоили. Бур радостно посмеивался, благо денежки покоились у него в сундуке под кроватью. И Грегори тоже молча улыбался, уверенный, что теперь-то он не потеряет их след, в таком громоздком экипаже им далеко от него не уехать. Но Грегори радовался рано, потому что, когда он в тот же вечер добрался до маленькой придорожной гостиницы, там и слыхать не слыхали ни о каком фургоне.
Хозяин, угрюмый человек, принявший, видимо, изрядную дозу местного бренди, с трубкой в зубах сидел на скамье у дверей. Грегори подсел к нему и принялся его расспрашивать, но тот только попыхивал трубкой. Ничего такого он не припоминает, никакого англичанина и англичанки знать не знает. Да разве упомнишь всех, кто тут перебывал! Грегори и так и эдак пытался разбудить его память, говорил, что леди, которую он разыскивает, красавица, у нее маленький рот и стройные ножки. Но старик угрюмо отмалчивался. Подумаешь, экая невидаль — маленький рот и стройные ножки. Весь этот разговор слышала из окна дочь хозяина, ленивая и неопрятная, хотя и не лишенная доброты особа, которая любила поболтать с приезжими. Она протянула в окно пару бархатных туфелек с черными бантами и, похлопав ими Грегори по плечу, спросила, не узнает ли он эти туфельки. Он чуть ли не рывком выхватил их у нее. Только одной женщине в мире они могли быть впору!
