Между тем влюбленная монахиня в полном отчаянии, что дону Бассано грозит тюрьма, только и помышляла о том, как бы ей чем-нибудь насолить аббатисе, которая, как говорится, просто из кожи вон лезла; видя, какая суета происходит в ее келье, она решила, что, несомненно, мадонна аббатиса собирается приятно провести ночь, но с кем-никак не могла дознаться. Тогда она решила одну-две ночи посторожить и воочию убедилась, что приходит к ней сам епископ. И не только в эту ночь, но всякий раз, когда готовилась лакомства, появлялся епископ, чтобы немного подкрепиться. Поэтому она подобрала ключ к келье аббатисы; еще прежде у нее был подделан ключ к монастырским воротам, через которые она впускала к себе дона Бассано. Итак, видя совершавшиеся приготовления, она через главные ворота провела к себе дона Бассано и спрятала его в келье. Был канун праздника св. Лоренцо, и аббатиса находилась в трапезной с монашками; в это время возлюбленная дона Бассано провела его в келью аббатисы и спрятала под кровать. Ночью, по обыкновению, пришел епископ и был введен в келью, где, хорошо полакомившись и выпив, монсиньор и аббатиса возлегли. И, шутя и болтая, епископ возложил руку на грудь своей дочери и спросил:

— А что сие у вас?

— Грудки, — отвечала та.

— Нет, нет, — перебил ее епископ, — сие небесные колокольчики. — Потом, дотронувшись до живота, спросил опять: — А сие что такое?

— Живот, — отвечала аббатиса.

— Вы заблуждаетесь, жизнь моя, сие гора Гелвуйская[207]. А сие что, душа моя? — и положил свою руку на то место, которое не признает ни праздников, ни бдений. Мадонна аббатиса хотя и захихикала, но не знала, что ответить. Тогда епископ продолжал:

— Я вижу, сердце мое, что вы не знаете истинных названий вещей. Сие долина Иосафатская[208],— и прибавил: — так вот, поднимусь я на оную гору Гелвуйскую и зазвоню в оба небесных колокольчика, а затем спущусь в долину Иосафатскую, где совершу великое чудо, — с этими словами он обнял аббатису и предался с ней утехам любви.

Дон Бассано, сидевший под кроватью, слышал это милое щебетанье и, чувствуя у себя над головой чертовскую пляску, хотел было выдать себя, но потом раздумал. Всю ночь епископ развлекался и под утро удалился из монастыря. Монахиня, стоявшая на страже, в то время как аббатиса и ее приспешница провожали епископа, провела священника из кельи аббатисы в свою и там, загоняя дьявола в ад, он рассказал ей все, что слышал и что он намеревается делать.

Когда аббатиса вернулась в свою келью, хитрая монахиня выставила за дверь своего священника. Как раз был день св. Лоренцо, на празднование которого был приглашен епископ, и дон Бассано, каноник Сан-Лоренцо, должен был в этот день служить мессу. Поэтому он велел принести полный требник к себе в келью, соскоблил несколько слов в самом начале и искусно вписал туда совсем другие, какие — вы дальше узнаете. На пергаментной бумаге требника сделать это было нетрудно. Явился епископ в сопровождении первейших граждан города, чтобы почтить праздник своим присутствием. И вот дон Бассано торжественно начал служить мессу. Епископ сидел около главного алтаря в большом кресле, поставленном для него по уставу. И вот, приступая к службе, дон Бассано сказал:

— Omnipotens, aeteme Deus, qui haesterna nocte Reveren-dissimum Dominum nostrum supra monte m Gelboe ascenderejbique campanas coeli pulsare et deinde in vallem Iosaphat descendere fecisti, ubi multa mirabilia fecit, etc[209].

Епископ, услышав в начале богослужения слова, которые он считал никому неизвестными, пришел в страшную ярость. Когда месса кончилась, он, возмущенный свыше всякой меры, удалился в епископат с твердым намерением проучить священника и приказал тотчас же после ужина позвать его. Священник, которого всегда окружали друзья — несколько дворян из самых храбрых в городе, явился с ними и епископу. В это время монсиньор прохаживался по залу и, завидя священника, с суровым видом спросил его, что это за слова, которыми он начал службу. Тот отвечал, что так, мол, написано в требнике. Епископ ему не поверил и послал одного из своих священников в Сан-Лоренцо за требником. Когда требник был принесен и передан епископу, тот открыл его и увидел, что слова так хорошо подделаны и так похожи на стертые, что ничего и не скажешь. Тогда он отозвал в сторону дона Бассано, желая разузнать, как обстояло дело. Священник рассказал ему, как все произошло; испуганный епископ, боявшийся, как бы его «бдения» с аббатисой не получили огласки, пообещал священнику возместить ему восемьдесят дукатов, которые он заставил его раньше заплатить, и сказал ему:

— Дон Бассано, мы все человеки: развлекайся сколько хочешь и не мешай другим заниматься тем же. Мы постараемся, чтобы твоя монахиня и аббатиса помирились.

И все без особого труда устроилось так, что под сенью монастырской колокольни и на счет монастыря епископ с аббатисой и дон Бассано со своей монахиней частенько спускались в долину Иосафатскую, где предавались всяческим утехам.

Изабелла Луна, испанка, ловко высмеивает того, кто собирался осмеять ее

Если бы кому-нибудь пришла охота составить перечень всех проделок, совершаемых повсеместно куртизанками, то мне сдается, что тому пришлось бы много повозиться, и, даже если бы ему казалось, что в результате его стараний все исчерпано, вероятно, еще многое осталось бы порассказать. Но, однако, обратимся к некоторым отдельным случаям и расскажем о кое-каких шутках этих цирюльниц. Среди проживающих в Риме куртизанок была одна по имени Изабелла Луна, испанка, которая чего только не повидала на белом свете. Была она и в Галетте, и в Тунисе, и в других городах, оказывая разные услуги солдатам и не давая им умереть с голоду. Одно время она следовала за двором императора по Германии и Фландрии и по разным другим местам и в любое время готова была одолжить свою лошадку, лишь бы ее об этом попросили. В конце концов она вернулась в Рим, где приобрела в кругу своих знакомых репутацию самой проницательной и остроумной женщины, какая когда-либо существовала на свете. Она умела поддержать беседу в любой компании, с людьми всякого круга, ко всем умела подойти, и все чувствовали себя с ней легко и непринужденно. Приветливая, находчивая, живая, она умела вовремя и быстро ответить, о чем бы речь ни шла. Она прекрасно говорила по-итальянски, и, если ее задевали, не думайте, что она смущалась и у нее не хватало слов дать отпор тому, кто ее затронул, ибо она была остра на язык и не щадила никого, умея своими колкими словечками огреть каждого. К тому же она была так самоуверенна и бесстыдна, что могла заставить покраснеть любого, сама не меняясь в лице.

В Риме проживали несколько наших мантуанских[210] дворян, весьма достойных и любезных, среди которых был мессер Роберто Строцци и братья мессер Лелио и мессер Ипполито Капилупи. Мессер Роберто приехал в Рим для своего удовольствия, а мессер Ипполито находился там по делам нашего святейшего и преподобнейшего кардинала Мантуанского. Они занимали один и тот же дом, но каждый жил по-своему, как хотел. Правда, они по большей части обедали вместе, устраивая складчину; так они вели веселую и занимательную жизнь. К ним часто присоединялись и другие, ибо они были хорошими собутыльниками, и в доме у них без конца играли, и пели, и спорили о литературе как латинской, так и отечественной, и о других достойных вещах, так что скучать им было некогда. С этими синьорами был очень дружен и частенько разделял с ними компанию некий Рокко Бьянкалана, именовавшийся поверенным в делах одного из светлейших и преподобнейших кардиналов. Он долгое время прожил в Риме и, будучи человеком веселым, отличался не менее острым языком, чем Изабелла, и нередко затевал с ней словесные перепалки. Этой самой Изабеллой, бывавшей часто в компании названных синьоров, мессер Роберто был, как говорится, немного уязвлен и охотно с ней встречался. А между Рокко и ею происходило постоянное состязание, кто кого опередит в наглости, дерзости и сквернословии, так что каждый из них был всегда наготове. Наши синьоры, зная их обоюдную находчивость и слыша самые отборные ругательства, которыми они часто награждали друг друга, получали от этого большое удовольствие и порой, чтобы заставить их наговорить побольше дерзостей, натравливали их друг на друга, как собачонок. Словом, между Луной и Ланой возникла жесточайшая ненависть, ибо Рокко никак не мог перенести, что такая бесстыжая и продажная женщина, на которой клейма негде было поставить, имела дело с такими тонкими умами и даже часто нападала на мессера Роберто.