— Я уже промок. А вообще, не пошли бы вы ко всем чертям, что вы ко мне пристали?

Серебристый «Мерседес» упорно продолжает ползти рядом с бордюром.

— Зачем же так сердито, профессор? Мы ведь просто хотели помочь вам…

— Вы мне поможете, если оставите меня в покое!

Моя сердитая реплика остается без ответа. Стекло тут же поднимается, машина ускоряет ход и ныряет в синий водоворот тоннеля под Старым городом.

В глазах старого византийца Костаки пляшут лукавые искорки, когда он извлекает из большой старой коробки несколько фотографий коричнево-желтого оттенка благородной сепии, на которых запечатлен образ красивой, хотя и несколько полноватой турчанки. Мы с Аракси с любопытством рассматриваем их. На одних женщина полураздета и украшена, как халифская наложница, нитями фальшивого жемчуга и дюжиной браслетов. На других — она же, в строгом платье-сае добродетельной турчанки, опирается рукой о высокий столик перед намалеванной античной Грецией и умопомрачительной морской лазурью с лебедями.

Мы решили снова проведать господина Пападопулоса, чтобы отнести ему бутылку анисовки, немного соленых анчоусов и греческих маслин. Собирались пробыть у него совсем недолго, но он нас не отпустил. Старый грек страдал от одиночества, и единственным способом заставить нас задержаться в его безлюдном пыльном ателье была попытка воскресить прошлое, призвав на помощь притягательную силу ревностно хранимых им фотографий.

Таким образом, не успев опомниться, мы попались в капкан, но попались не одни — добрый старик сам пал жертвой собственной маленькой хитрости. Ибо воспоминание об этой прелестной турчанке словно погрузило его в волшебный сон.

— Ах-ах-ах! — вздыхал старый грек. — Ах, Зульфия-ханум, гюзель-ханум! Цветущая роза! Масло и мед, но и горький миндаль тоже!

Пристально вглядываюсь в красивую турчанку — она чем-то напоминает мне Сару Бернар в ее экзотических ролях.

И вправду, какое это чудо — женская плоть, даже когда природа слишком увлеклась и слегка переборщила в своей щедрости, приспосабливаясь к восточным вкусам.

— Где она сейчас? Жива ли?

Костаки удивленно смотрит на меня:

— С тех пор прошли сто, нет — тысяча лет, джан. Хотя, разве это имеет значение? Красивая женщина жива до тех пор, пока будоражит мужские сны.

Аракси наблюдает за мной, подперев голову кулачками. Потом безапелляционно заявляет:

— Думаю, она смущала и твои сны тоже.

— В моих снах присутствовала только ты, моя милая. А Зульфия-ханум была моей плотской страстью.

— В двенадцать-то лет?

— Возраст не имеет никакого значения. Мне было лет пять, когда я впервые испытал желание к одной тетеньке. У нее был внушительных размеров бюст и она пахла конфетами «Фиалка».

— Истинная правда, — поддерживает меня грек. — Вы ведь знаете турецкое слово «мерак». Его переводят как «желание», но это не совсем точно. По-турецки «мерак» означает нечто более глубокое, восточное, обжигающее. Человек рождается с ним в крови, с ним же и умирает.

Старик помолчал, думая о чем-то, и добавил с вожделением:

— Или из-за него!

«Мерак». Это слово употребляли и евреи, оно присутствовало в их иудео-спаньолите в значении «роковая страсть, вожделение, неутолимое желание кого-то или чего-то». Думаю, моего Гуляку сжигал именно такой «мерак» к Зульфии-ханум, страстное влечение к турчанке, которое нельзя выразить на другом языке, кроме турецкого.

На других широтах в случае подобных увлечений мужчины обычно, как это там принято, посылают избраннице цветы или, если они относятся к высшим слоям общества, бриллиантовые украшения. Но я сомневаюсь, что в те годы в нашем квартале Орта-Мезар кто-то решился бы послать цветы даме сердца, потому что, насколько я помню, они предназначались только для похорон или для свадебного букета. Про бриллиантовые украшения нечего и говорить — они, может, и существовали, но только в сказках Шехерезады.

Сейчас, наверно, это выглядит странным, или даже смешным, но в качестве тайного знака, или, тоже сказано по-турецки, «нишана», свидетельствующего о его горячих чувствах к красивой вдове, мой дед использовал не бриллианты и цветы, а засахаренный миндаль. В этом не было ничего необычного, в наших краях мужчины часто посылали возлюбленным восточные сладости — рахат-лукум, иногда пакетик сахарных леденцов — небет-шекер, а более изысканная публика — коробку конфет, чаще всего соевый заменитель шоколадных лакомств, поскольку после войны какао было редкостью. По-видимому, Зульфия была страстной поклонницей именно сладкого миндаля, я же был гонцом, который относил ей это лакомство.

Нет необходимости говорить, что все это делалось в строжайшем секрете от бабушки. Наряду с обязанностью разыскивать деда по трактирам, которую вменяла мне бабушка, я прилежно выполнял и эту свою тайную миссию. И не только потому, что дал обет молчания, за что дед посвятил меня в рыцари Ордена святого Яго, но и в силу той прозаической причины, что в качестве вознаграждения, или, если употребить оскорбительное, но более точное в данном случае слово, — подкупа, я получал за услугу и молчание десяток засахаренных орешков. Их мне давали вместе со строгим предупреждением не таскать из пакетика, причем Гуляка непременно предупреждал, что пересчитал орешки, но, опираясь на личный опыт, я точно знал, что это неправда.

Итак, обслуживая и бабушку Мазаль в ее финансовых притязаниях к супругу, и деда в его тайных посылах страсти к Зульфии-ханум, я был, каюсь, чем-то вроде двойного агента, а если сюда прибавить и то, что однажды случилось со мной в пятницу…

Сейчас, в ателье Костаки, в моей голове всплыло воспоминание именно о том далеком вечере, накануне торжественного и светлого шабата. Было это, как правильно отметил старый грек, сто или тысячу лет тому назад…

…Синагога была переполнена богопослушными евреями, и сверху, из женской половины, сквозь резную решетку мы видели головы мужчин и их плечи, покрытые белыми в синюю полоску шалями-талесами. Хотя я был уже достаточно взрослым, и мне разрешалось ходить с дедом в мужскую баню, но, по не известным мне причинам, бабушка настаивала, чтобы в эти сакральные мгновения в синагоге я стоял рядом с ней, среди женщин. По всей вероятности, причина крылась в недоверии, которое она испытывала к этому еретику Гуляке, а также в том, что он тщательно следил, не улизну ли я раньше, чем закончится служба.

Раввин Менаше Леви прочувствованно пел, повернувшись спиной к людям, слегка раскачиваясь в такт библейским строфам. Я люблю эти синагогальные песни, исполненные пустынной таинственной грусти и мольбы о милости к народу Израилеву.

Даже сверху было хорошо видно равнодушное отношение Гуляки к совершающемуся таинству. Он то и дело оглядывался по сторонам, еле сдерживая зевоту, прежде чем снова ненароком бросить взгляд на газету «Отечествен глас», которую держал в руках. Поэтому он непрерывно опаздывал произнести «амен», как те рассеянные овцы, которые прилежно трусят за вожаком, но все равно отстают от стада.

Да и раввин, пожалуй, не особенно стремился к полному духовному единению с Богом, потому что сверху я увидел, что он, стоя спиной к пастве, дважды вынимал из-под талеса карманные часы и тайком взглядывал на них.

Вдруг дед встрепенулся. Очевидно, увлекшись какой-то газетной статьей, он не заметил, что опаздывает, и, поняв это, быстро стал пробираться наружу сквозь беспорядочную толпу сгрудившихся в дверях богомольцев.

Увы, это увидел не только я, но и бабушка. Она подтолкнула меня и тихонько, но настоятельно приказала:

— За ним! Сию же минуту! И не спускай глаз с этого проходимца!

Разумеется, я передаю ее слова в свободном пересказе, ибо, надеюсь, читатель уже понял, что старые еврейки нашего квартала использовали в разговоре непревзойденные испано-турецко-славянские лингвистические формы, которые далеко не всегда поддавались литературному переводу.