Некоторые беспокоятся о том, как бы придумать наилучший маршрут. Мне такое беспокойство кажется несколько избыточным и преждевременным. Лучше оставить это на потом, когда займетесь правкой. Черновик – карта из точки А в точку Б, поездка через всю страну. Те черновики, которым позволено проявляться естественно для них, нередко и так прокладывают маршруты, близкие к идеальным. Если пережать с планированием и репетициями, уйдет весь сок. И в последующих черновиках текст придется «оживлять». Гораздо лучше, если первый вариант будет диким и даже необузданным – таким, какой можно потом усмирить и причесать, таким переполненным подробностями, чтобы ломать голову над тем, что выкинуть, а что оставить, а не над тем, что бы добавить.

Сомневаетесь – записывайте: мужчина с восхитительным голосом оставил вам сообщение на автоответчике, спесивая голубая сойка распоряжается кормушкой для птиц, долгожданное письмо, которого сегодня так и не получили. Записывайте. Хоть иносказательно, если уж на то пошло, но – записывайте. Текст просторен – в него поместятся любые мелочи, какие пожелаете. И в нем достаточно страсти, чтобы выдержать какое угодно ваше настроение, любой порыв, что крутит вами так и эдак.

Текст – и в этом большой его секрет – хочет быть написанным. Он любит своего писателя, как Бог любит тех, кто искренне ему верен. Позвольте себе писать – и это наполнит ваше сердце и страницы и поможет наполнить жизнь.

Писательство помогает нам составить карту своего внутреннего мира. «Прокладывать маршрут» означает еще и позволить себе вообразить, какие направления нам бы понравились. Это упражнение поможет вам получить представление о собственной эмоциональной географии.

Небо сегодня сходит с ума. Буйный ветер гонит мрачные тучи, дождь еще не льет, но жалит жесткими каплями. На западе закат – тонкой полосой абрикосового шелка вдоль горизонта, будто пеньюар Кэрол Ломбард[10] – бесстыжий, мягкий, манящий. Весь сегодняшний вечер – как сладкое предвкушение любовной связи. Вот засверкали молнии, вонзаясь в землю, будто мультяшные мечи – острые, ярко-золотые – вроде тех, какие рисуют античным богам в анимационных фильмах по греческой мифологии. Если писать об этом вечере достаточно долго, он начинает заигрывать со мной: «Пойди покатайся верхом, пока не стемнело». – «Нет, а вдруг гроза». – «Останься дома с книгой. Экий прекрасный, ненастный вечер – но как пропустить такой закат? Сходи погляди!» – «Ни за что! Там же молнии…»

Когда пишешь, не обязательно всегда знать, чем все закончится. Да-да, в школе нас учили излагать мысли ровными рядами – как будто они так и появляются у нас голове. Будто мы так и думаем. Манера письма, которой нас учат в школе, – ободранная, обобранная на все хромированные детали, обезличенная проза. В отличие от сегодняшнего вечера, в ней не бывает сверкающих молний и уж точно никаких облаков-пеньюаров Кэрол Ломбард.

Писать в такой «грамотной» манере – как смотреть кино, которое уже видел. Можно восхищаться его качеством, но неожиданные повороты сюжета уже не заставят нас холодеть от ужаса, рыдать от избытка чувств или открывать рот от изумления. Чтобы добиться всего этого, иногда писать нужно «плохо». Плохие тексты – особенно когда они хороши – подобны уличной пицце в Нью-Йорке. Иногда тесто слишком сухое, иногда не вполне пропеченное, но вкус ее великолепен. Она ароматна. Остра. Сочна.

Поэтому, чтобы стать хорошим писателем, мне нужно быть готовой писать плохо. Нужно дать своим мыслям и образам быть такими же противоречивыми, как и вечер, что пускает фейерверки за окном. Иными словами, впустите в произведение все – каждую мелочь, что привлекает ваше внимание. Разберетесь потом – если понадобится.

У меня есть одна знакомая красавица, которая всегда портит славный наряд какой-нибудь нелепицей – шляпой с вуалью, пуансеттией, прости господи, заткнутой за ухо, легкомысленным шифоновым шарфом. Мужчины ее обожают. И пока ее «сестры» пренебрежительно хмыкают, глядя на ее ошибки в стиле, мужчины увиваются за ней, не скрывая восхищения. Есть нечто обворожительное в смешении и неподходящих сочетаниях. Нечто буйное, иноземное в случайном пере, почему-то воткнутом в декольте, и в безвкусной старомодной броши, украсившей ее шляпу.

Немного кричащей мишуры может пойти прозе на пользу. Сдержанные, выверенные тексты – восклицательные знаки только с позволения Папы Римского, – которым нас учат в школе, отбивают у многих охоту писать. Нам говорят: «Если не можете писать складно, лучше не пишите вообще», – и мы прислушиваемся. Нам бы разрешить себе писать плохо, и много у кого получилось бы ого-го как хорошо.

Как-то мне позвонила Кэролайн, молодая писательница, без пяти минут выпускница университета. Она пишет дерзко, и ее тексты фыркают задором. Она остроумна, пронзительна и резка – но не в этот раз.

– Я пишу сочинение, и получается отвратительно, – пожаловалась она. – Можно я прочту вам немного?

– Ну ладно, немного можно, – нехотя согласилась я. Кому охота слушать «отвратительное»?

Кэролайн принялась читать. Фразы маршировали строем, как послушные солдаты. В тексте не было ни огня, ни страсти, ничего, кроме сплошного «надо, надо, надо» в каждой строчке. Это был «складный» текст в самом плохом смысле слова.

– Остановитесь! – взмолилась я. – Что случилось?

– Вот и я спрашиваю! – воскликнула она.

– Ну, звучит очень, очень осторожно, – сказала я. – Как будто вы пишете не то, что думаете на самом деле.

– Так и есть! – призналась Кэролайн. – Мне страшно писать, что думаю. Я терпеть не могу этого преподавателя. Он вечно придирается к мелочам и не выносит ничего из того, что нравится мне, – и наоборот. Я пытаюсь написать что-то, что бы ему понравилось.

– Возможно, вам придется выбирать – быть хорошим писателем или хорошей студенткой.

– По крайней мере, так я буду себя уважать. Как думаете, что мне теперь делать? Порвать вот это и начать заново?

– Честно? Именно так. Начните заново. Пишите, что думаете, и думайте, что пишете. Так и вы сами, и ваши работы будут вам по душе.

Кэролайн отправилась переделывать.

Интересно, думала я, почему «складный» текст звучит так чудовищно?

Два часа спустя она позвонила снова.

– Вот, послушайте, – сказала она уверенным и веселым голосом.

И прочла мне живое, блестящее сочинение, с колкими выводами. Читая, она смеялась.

– Может, преподавателю и не понравится, но на этот раз я писала, что думаю, – закончила Кэролайн.

– Ну что, подняли ставки? – спросила я. – Теперь все это стало важным – вы показали, что вам не все равно, может, теперь и преподаватель проявит интерес.

Я положила трубку и подумала: «Вот оно что. Многие “складные” тексты написаны так, будто их автору все равно».

Они холодны, умственны, высчитаны, выверены. Вот почему я люблю читать бульварную прессу. Там полно отличных «плохих» текстов.

У них есть нечто общее с чтивом Диккенса – они подсаживают на себя. Изощренные сюжеты, в которых на карту поставлено все, насыщают, как жирное мороженое. Все его красавицы «умопомрачительны». Злодеи «омерзительны». Жертвы «беспомощны» и «невинны». Убийства «кровавы».

В бульварной прессе, в отличие от реальной жизни, ставки всегда высоки. Возлюбленных предают. Супругам наставляют рога. Предательство таится за каждым углом – как и верные псы, которые спасают утопающих из бурных вод потопа.