– Конечно, нашим техническим службам нелегко управляться с таким большим количеством мертвых, – сказал Франк. – Нужно по меньшей мере двести грузовиков вместо нескольких десятков ручных тележек, которыми мы располагаем. Мы даже не знаем, где нам хоронить их. Это серьезная проблема!

– Надеюсь, вы их похороните, – сказал я.

– Конечно! Думаете, мы отдадим их родственникам на съеденье? – сказал, смеясь, Франк.

Все смеялись: «Ach so, ach so, ach so, ja, ja, ja, ach so, wunderbar!» Я тоже, конечно, рассмеялся. Это была действительно забавная мысль – не хоронить мертвых. От такого смеха у меня выступили слезы, особенно когда я вспомнил свои мысли. Фрау Бригитта Франк прижимала руки к груди и, откинув назад голову, в изнеможении смеялась:

– Аch so, ach so, wunderbar!

– Ja, so amüsant! – сказала фрау Фишер.

Обед близился к концу: мы дошли до ритуала «честь ножа», как называют его немецкие охотники. Закрывала «le cortège d’Orphée»[91] (блеснул Франк знанием Аполлинера) молодая лань из лесов Радзивилла, которую двое слуг в голубых ливреях, следуя старой охотничьей традиции поляков, подали на стол проткнутой вертелом. Появление лани на вертеле с воткнутым в спину красным нацистским флажком со свастикой отвлекло гостей от разговора о гетто и евреях. Все торжественно встали и шумно приветствовали раскрасневшуюся от волнения фрау Фишер, которая с улыбкой и робким поклоном удостоила чести ножа фрау Бригитту Франк. С грациозным книксеном приняв из рук фрау Фишер длинный охотничий нож в серебряных ножнах с рукоятью из оленьего рога и легким поклоном вправо и влево посвятив жертву гостям и приглашенным, фрау Бригитта Франк обнажила нож и, положив начало церемонии, вонзила его в спину лани.

Неторопливо и умело, с терпением и элегантностью, вызвавшими у всех аплодисменты и возгласы одобрения, фрау Бригитта Франк отрезала со спины, бедер и груди лани широкие, толстые ломти нежного розового мяса, глубоко пропеченного жаром костра; с помощью Кейта куски распределялись среди сотрапезников согласно предварительному выбору, сопровождавшемуся покачиваниями головой, подмигиваниями, выпячиванием губ и прочими знаками сомнения и нерешительности фрау Бригитты Франк. Первым удостоился блюда я за мою «добродетель иностранца», уточнил Франк. Вторым, к моему глубокому удивлению, оказался сам Франк; последним, к еще большему удивлению, – Эмиль Гасснер. Конец церемонии был встречен общими аплодисментами, на что фрау Бригитта Франк ответила глубоким поклоном, исполненным, что приятно удивило, не без изящества. Нож остался торчать в спине лани возле красного флажка со свастикой, что, признаться, вызывало у меня чувство неловкости, к которому примешивалось чувство гадливости от слов сотрапезников, вернувшихся к разговору о гетто и евреях.

Губернатор Фишер, поливая куски лани золотистой струей соуса, рассказывал, как хоронят евреев в гетто:

– Слой трупов, слой извести, – как бы говоря: «Слой мяса, слой соуса».

– Самый гигиеничный способ, – сказал Вехтер.

– Что до гигиены, – сказал Эмиль Гасснер, – то евреи более заразны живые, чем мертвые.

– Ich glaube so![92] – воскликнул Фишер.

– Мертвые меня не волнуют, – сказал Франк, – я озабочен детьми. К несчастью, мы мало что можем сделать для уменьшения детской смертности в гетто, но мне хотелось бы сделать что-нибудь для облегчения страданий несчастных малюток. Я хотел бы научить их радости жизни, научить их шагать по улицам гетто и улыбаться.

– Улыбаться? – переспросил я. – Хотите научить их улыбаться? Шагать по улицам гетто с улыбкой? Еврейские дети никогда не научатся улыбаться, даже если учить их этому плетью. Как никогда не научатся ходить, никогда. Вы разве не знаете, что еврейские дети не ходят? У них есть крылья.

– Крылья? – воскликнул Франк.

Глубокое удивление отразилось на лицах гостей. Все молча, не дыша, уставились на меня.

– Крылья? – крикнул Франк, распахнув рот в неудержимом смехе, поднял руки, помахал ими над головой, как крыльями и, задыхаясь от смеха, проворковал: – Цып-цып-цып!

Остальные тоже подняли руки и, махая ими над головой, закричали:

– Ach so! Ach so! Цып-цып-цып!

Обед наконец завершился, фрау Фишер встала и повела нас в отдельный зал, где когда-то был кабинет полковника Бека. Я сел в кресло, которое своей спинкой касалось колен статуи из белого мрамора, изображавшей греческого атлета и выполненной в так называемом мюнхенском стиле. Приглушенное освещение, мягкие ковры, треск дубовых поленьев в камине. Было жарко, в воздухе витал аромат коньяка и табака. Хриплые голоса звучали вокруг, их изредка прерывал смех немцев, который я не могу слышать без легкой дрожи.

Кейт смешивал в хрустальных бокалах красное бургундское «Вольнэ», насыщенное и теплое, с белым шампанским «Мумм». Он готовил «Türkischblut», «Кровь турка», традиционный напиток немецких охотников после отстрела в лесах.

– Так, значит, – сказал Франк, повернувшись ко мне с видом искреннего неудовольствия, – у еврейских детей есть крылья? Если вы это расскажете в Италии, итальянцы вам поверят. Так вот и рождаются легенды. Если верить английским и американским газетам, можно подумать, что немцы в Польше ничем другим не занимаются, как только убивают евреев с утра и до вечера. И все же вы после месячного пребывания в Польше не можете утверждать, что видели, как немец тронул хоть одного еврея. Погромы – это легенда, как и крылья еврейских детей. Пейте спокойно, – сказал он, поднимая богемский бокал с «Кровью турка», – пейте и не бойтесь, mein lieber Малапарте, это не еврейская кровь. Prosit![93] – Prosit! – сказал я, поднял бокал и принялся рассказывать о деяниях, случившихся в благородном молдавском городе Яссы, что на границе России с Румынией.

Я толкнул дверь и вошел. Пустой дом, видно, был брошен в спешке. На окнах порванные занавески, обрывки бумаг разбросаны по комнатам. Просторная спальня с большим круглым столом посередине под латунной люстрой, вокруг стола несколько стульев. Из распоротого матраса вывалились гусиные перья, от первого моего шага облако пуха взлетело с пола, перья стали липнуть к потному лицу. Ящики комодов открыты, на полу одежда и бумаги. Я повернул выключатель, хорошо еще был свет. На кухне солома и осколки разбитой посуды. На плите кастрюли и сковородки вперемешку. В углу догнивала куча картофеля. Запах грязи и гнилой пищи отравлял воздух.

Конечно, не дворец, но в молдавском городе Яссы в конце июня 1941-го (первые дни немецкой войны против Советской России) и нельзя было найти ничего лучше этого домика в глубине большого заброшенного сада, как раз в начале улицы Лэпушняну рядом с Жокей-клубом и кафе-рестораном «Корсо», хотя сад, как выяснилось позже, оказался старым православным кладбищем.

Я распахнул окна и принялся за уборку. Смертельно усталый, на первый случай я ограничился только спальней. La dracu, к черту все остальное, la dracu войну, la dracu Молдавию, la dracu Яссы, la dracu все ясские дома. Я расстелил на кровати два моих одеяла, повесил на стену карабин винчестера, полевой электрический фонарь «Контакс» и фотографию моей собаки, моего бедного Феба. Тем временем стемнело, и я включил свет. Два выстрела прогрохотали в ночи, пули пробили оконные стекла и врезались в потолок. Я погасил свет и подошел к окну. Солдатский патруль стоял посреди кладбища напротив дома; я не мог разобрать, немцы то были или румыны.

– Lumìna![94] Lumìna! – прокричали голоса.

Румыны.

– La dracu! К черту! – крикнул я.

В ответ еще один выстрел просвистел над ухом. Несколькими днями раньше в Бухаресте по моим окнам в «Атене Паласе» тоже стреляли прямо с площади. У полиции и солдат был приказ стрелять в каждое окно, откуда пробивается хоть луч света.