А пока, чтобы уйти от грустной магии этого голоса и очарования вызванных им образов, я смотрел поверх деревьев парка на дома Стокгольма, они были пепельного цвета на фоне сияния усталого заката; потом перевел взгляд на простертое над королевским дворцом, над церквями Гамла Стана темносинее, медленно темневшее небо, похожее на небо Парижа – небо Пруста цвета papier gros bleu, оберточной синей бумаги, таким я видел его из окон моего парижского дома на плас Дофин, простертым над крышами левого берега Сены, над шпилем Сент-Шапель, над мостами через Сену, над Лувром; и приглушенные оранжевый, ярко-розовый и голубовато-серый цвета облаков в нежном созвучии с чернеющими шиферными крышами заставили сладко сжаться мое сердце. Я подумал в тот миг, что, наверное, и принц Евгений был тоже персонажем «У Германтов», qui sait, peut-être un de ces personnages qu’évoque le nom d’Elstir[35]. Я снова собрался задать ему все тот же вопрос, жегший мне губы уже несколько минут, уже открыл было рот, чтобы дрожащим голосом попросить рассказать о ней, о мадам де Германт, когда принц вдруг замкнулся и после долгого молчания под завесой прикрытых век, во время которого он, казалось, собирал все образы своей парижской молодости как бы под свою защиту, вдруг спросил, не приезжал ли я в Париж во время войны.

Я не хотел отвечать, испытывая болезненный стыд, не хотел говорить о Париже, городе моей молодости, я посмотрел ему в лицо и, медленно покачав головой, сказал:

– Нет, за всю войну я не был в Париже ни разу, и, пока идет война, я не хочу возвращаться в Париж.

На образы Парижа времен давнопрошедших, времен мадам де Германт и принца Евгения, постепенно накладывались другие, до боли дорогие мне образы этого города, более молодого, беспокойного и, быть может, более трогательного. Как лица прохожих, возникающие из тумана за окном кафе, я вижу заглядывающие в мою память лица Альбертины, Одетты, Робера де Сен-Лу, тени девушек, стоящих за спиной Свана и мадам де Шарлю, лица отмеченных печатью алкоголя, бессонницы и чувственности персонажей Аполлинера, Матисса, Пикассо и Хемингуэя, голубые и серые призраки Поля Элюара.

– Я видел немецких солдат во всех городах Европы, но не хочу их видеть в Париже, – сказал я.

Принц Евгений опустил голову и отстраненно сказал:

– Paris, helas![36]

Он вдруг вскинул голову, медленно пересек комнату и приблизился к портрету баронессы Селсинг. Молодая женщина с балкона смотрит на влажный от осеннего дождя тротуар, на лошадь, запряженную в фиакр, и на тянущих омнибус лошадей, покачивающих мордами под опаленной первым осенним пламенем листвой. Принц протянул руку к лицу на портрете, провел длинными белыми пальцами по фасадам домов, небу над крышами и листвой, погладил сам воздух Парижа, немного привядшие цвета – розовый, серый, зеленый, темно-синий – и свет Парижа, прозрачный и чистый. Потом повернулся и, улыбаясь, посмотрел на меня. Я встретил полный горечи влажный взгляд, слеза медленно катилась по лицу. Нетерпеливым жестом принц смахнул ее и с мягкой улыбкой сказал:

– N’en dites rien à Axel Munthe, je vous en prie. C’est un vieux malin. Il raconterait à tout le monde qu’il m’a vu pleurer[37].

После призрачной прозрачности бесконечного летнего дня без рассветов и закатов свет стал терять свою свежесть, лицо нового дня стало покрываться морщинами, а вечер – темнеть легкими, еще прозрачными тенями. Деревья, камни и облака медленно таяли в мягком осеннем пейзаже кисти Элиаса Мартина, возбужденные предчувствием долгожданной ночи. Послышалось ржание лошадей из «Тиволи».

– Это голос мертвой кобылы из Александровки, голос мертвой кобылы с Украины, – сказал я принцу Евгению.

Опускался вечер, ружейная пальба партизан дырявила красное знамя заката, колыхавшееся на горизонте от пыльного ветра. Я был в нескольких милях от Немировского, что под Балтой на Украине. Стояло лето 1941-го. Я хотел добраться до Немировского, чтобы спокойно в нем заночевать, но опустилась черная ночь, и мне пришлось остановиться в каком-то заброшенном селе в одной из долин, пересекающих с севера на юг бесконечную равнину между Днепром и Днестром.

Село называлось Александровка. В России все села похожи друг на друга даже названиями, в районе Балты много Александровок: одна – на запад от Гедеримова, по дороге на Одессу, где проходит электричка, вторая – милях в девяти на север от того же Гедеримова. А та Александровка, в которой меня застала ночь, стоит недалеко от Немировского на берегу речки Кодыма.

Я поставил мой старый «Форд» на обочине против какого-то дома, окруженного огородами и огороженного штакетником. Возле деревянной калитки под забором лежала мертвая лошадь. Великолепная кобыла темно-гнедой масти с длинной белой гривой. Она лежала на боку, задние ноги утопли в луже. Я толкнул калитку, пересек палисадник, открыл скрипучую дверь покинутого дома: в комнатах на полу валялись газеты, бумаги, солома и тряпки. Ящики комода были открыты, шкафы распахнуты, кровать смята. Не крестьянский, а скорее еврейский дом. Матрас на выбранной для ночлега кровати вспорот, но стекла в окнах целы. Было жарко до липкости. Скоро гроза, подумал я, закрывая окно.

В огороде в неверном свете опустившейся ночи в ореоле золоченых ресниц сверкали черными глазищами подсолнечники. Они пялились на меня, покачивая головами на влажном от далекого дождя ветру. По улице шли румынские кавалеристы, они вели на поводу крепких белогривых лошадей с раздутыми после водопоя животами. В густом липком воздухе, предвестнике надвигающейся бури, песочного цвета мундиры виднелись во мраке желтоватыми пятнами, похожими на огромных, попавших в паутину насекомых. Гнедые лошади брели за румынами, поднимая пыль. В вещмешке у меня оставалось немного хлеба и сыра, и я принялся за еду, расхаживая по комнате из угла в угол. Снял сапоги и стал вышагивать босиком по глинобитному полу, по которому бежали колонны крупных черных муравьев. Я чувствовал, как муравьи взбираются по ногам, лезут между пальцами, исследуют голени. Устал я смертельно, жевать не мог: это был непосильный труд для моих челюстей. Наконец я повалился на кровать, закрыл глаза, но заснуть не удавалось. Будоража ночь, то вдали, то вблизи слышалась пальба: стреляли партизаны в полях зерновых и подсолнечника, простершихся по бесконечной равнине от Киева до Одессы. В густеющей темноте ночи запах лошадиной падали все явственнее примешивался к запаху трав и подсолнечника. Я лежал на постели с закрытыми глазами, бессонное тело ломила усталость.

Вдруг запах падали вошел в мою комнату и остановился на пороге. Я почувствовал на себе его взгляд. «Мертвая лошадь», – подумал я в полусне. Воздух был тяжелый, как шерстяное одеяло, буря расплющивала соломенные крыши домов, давила изо всех сил на поля зерновых, на деревья и дорожную пыль. Журчание воды в реке как звук босых ног по траве. Ночь черная, густая и липкая, как черный мед. «Это мертвая лошадь», – подумал я.

С полей доносился скрип подвод, есть такие четырехколесные телеги у румын и украинцев, которые худые, лохматые лошади тянут груженными армейским имуществом, боеприпасами и амуницией по бесконечным дорогам Украины. С полей доносился скрип телег. Мне подумалось, что на порог моей комнаты притащилась мертвая кобылица и теперь смотрела на меня. Не знаю и не могу объяснить, как мне пригрезилось, что мертвая лошадь пришла ко мне. Смертельная усталость, обволакивающий сон, путаница мыслей в голове – было ощущение, что темень, жара и смрад падали заполнили комнату черной, липкой жижей, в которую я постепенно погружался с затухающими конвульсиями. Мельком подумалось: кобыла еще не мертвая, может, только ранена, и рана гноится, но кобыла еще жива; когда-то татары привязывали своих пленных живыми вплотную к трупам, животом к животу, лицом к лицу, чтобы плоть разложившаяся пожирала плоть живую. Запах падали стоял на пороге комнаты и смотрел на меня.