Путь Романа Сладкопевца, явившегося из Берита = Бейрута в столицу на Босфоре, — емкий символ. Ранневизан-тийская литература воспринимала важные аспекты традиционного ближневосточного подхода к изображению человека в его «сраме» и его «славе» (глава «»), к «учительному» слову (глава «Мир как школа»), к графически реализованному тексту (глава «Слово и книга»). Эта рецепция — одна из сквозных тем книги. От одной главы к другой для разнообразных компонентов литературной традиции прослеживается один и тот же единообразный маршрут: древнееврейская литература, за которой стоял опыт Египта, Месопотамии, Угарита, — сирийская литература времен Ефрема Сирина — византийский синтез. Сирия — необходимое звено между «библейскими» тысячелетиями и грекоязычным средневековьем; недаром сам язык, на котором писали сирийские авторы, — не что иное, как поздняя фаза арамейского языка. Христианство, оказавшееся в союзе с духом времени, на краткий, но важный исторический момент дало сирийцам положение авторитетных наставников. Исследователь ранневизантийской культуры ничего не сможет понять без постоянной оглядки на Нисивин и Эдессу. К сожалению, эстетический анализ памятников сирийской литературы — все еще задача для будущего. Добавим: задача неотложная.

За Сирией стоял не только мир палестинско-арамейской традиции; за ней стоял Иран. Сирийская культура развивалась в основном на территории сасанидского государства; Афраат был прозван «персидским мудрецом», Исаак Сири-янин подвизался в монастыре среди гор Хузистана. Иран, отработавший на основе зороастризма идеологию священной державы и религиозной войны, дал важные «парадигмы» не только византийской, но и вообще средневековой цивилизации. Поход шаха Хосрова II Парвиза на Иерусалим (614 г.) был отдаленным прообразом Крестовых походов; только это был поход против «Креста». Император Ираклий вел войну в защиту «Креста»; но мыслил он в тех же категориях, что его восточный антагонист. Историки

— культуры могут немало рассказать об усвоении стиля саса-нидских придворных ритуалов позднеримской и ранневизантийской государственностью от Диоклетиана до Юстиниана; историки искусства могут еще больше рассказать об иранском влиянии на иконографию и стилистику парадной и сакральной живописи и пластики, на декоративные мотивы. Для историков литературы подспудные связи поздней античности и ранней Византии с Ираном, увы, почти совершенно не ясны; пока благоразумнее говорить разве что о заимствовании конкретных апокрифических мотивов (например, в сирийской по происхождению «Песни о Жемчужине», о которой шла речь в главе «»). Автор этой книги с горечью сознавал свою личную некомпетентность в иранских сюжетах, однако не решился освободить себя от обязанности хотя бы в самых общих чертах напомнить читателю о присутствии

великой цивилизации к востоку от христианского круга земель.

Да, ранневизантийская культура широко воспринимала восточные формы. Но о литературном творчестве можно с еще большим правом повторить то, что О. Демус сказал об

искусстве Византии: «Переработка этих восточных форм происходила при строгом отборе того, что могло быть соединено с античной традицией» 28. Это верно, в особенности же, если под «античной традицией» понимать не только наследие древних мотивов и форм, весь арсенал классицистической стилизации, но нечто более существенное, более глубокое: применительно к литературе — отношение к слову, психологию восприятия речи во всей своей интимности, со всеми своими хорошо укрытыми «секретами», то, что исследователю необходимее всего ощутить и труднее всего описать. Скажем, стиховая рифма как таковая совершенно чужда «античной традиции» в узком смысле этих слов. Однако в главе «Рождение рифмы из духа греческой "диалектики"» мы стремились нащупать связь рифмы, какой она возникает в одном ранневизантийском песнопении, с эллинским пристрастием к мыслительно-словесной игре, определившим некогда облик афористики Гераклита или риторики Горгия. Ранневизантийская литература даже в наименее классицистических своих продуктах не становилась попросту «восточной»; она становилась иной, а именно— «западно-восточной». Таково уже четвертое основание для того, чтобы говорить о ней как о системе подвижного единства.

Если мы назовем раннюю Византию «пограничным» явлением, это будет верно как по отношению к пространственной границе, разделившей балкано-италийский Запад и анатолийско-левантийский Восток, так и по отношению к временнбй границе, разделившей античность и средневековье. Византия осуществила себя как частичное снятие и той, и другой границы; это был взаимопереход Греции и Азии, осложненный взаимопроникновением классического преемства и новизны. Поэтому раннезизантийскую литературу так трудно и так интересно изучать. В ней тысячелетняя античная традиция с неожиданной остротой выявляет свои исходные схемы, обнажает костяк своих приемов, придя к собственному пределу.

1См. Meyer W. Der accentuirte Satzschluss in der griechischen Prosavom IV. bis XVI. Jahrhundert // Meyer W. Gesammelte Aufsatze zur mit-telalterlichen Rhytmik. II. Berlin, 1905.

2В. Вольска-Конюс обратила внимание на тот факт, что до XI в. «Христианская топография», написанная в VI в., была известна кактруд некоего анонимного «Христианина»; лишь через полтысячелетияавтора начинают называть «Косьма» (может быть, не имя собственное, а прозвище, образованное от слова «космос»?), добавляя прозвище «Индикоплевст», то есть «Плаватель в Индию» (в древнерусскойпередаче «Индикоплов»). Ср. Wolska W. La Topographie Chretienne deCosmas Indicopleustes. Theologie et science en VI-е siecle. Paris, 1962;Wolska-Conus W. Introduction // Cosmas Indicopleustes. TopographieChretienne. Paris, 1968 (SC 191). P. 15–17.

3Автор имел случай подробнее изложить свои взгляды на обязанность гуманитарии быть гуманитарной в следующих статьях: «Филология» // КЛЭ. Т. 7. 1972. Стб. 973–979; «Похвальное слово филологии» // Юность. 1969. № 1.С. 98—102; «Наш собеседник — древнийавтор» //Литературная газета. 16. X. 1974.

4См. подробнее: Аверинцев С. С. Славянское слово и традиция эллинизма // ВЛ. 1976. № 11.

1 Разумеется, об однозначном определении хронологических границ раннего средневековья не может быть и речи: переход от одной эпохи к другой — процесс, длящийся веками (ср. Kaschdan A.P. Um die Grenze zwischen Altertum und Mittelalter in Europa // Das Altertum, 1967. 13. S. 108–113). Если для целей любого учебника пригоден 476 г. (дата падения Ромула Августула, последнего императора Западной Римской империи), то на деле эта дата, имеющая скорее символическое значение для реального хода событий в Италии, ничего не значит для восточного Средиземноморья.

Путь от античности к раннему средневековью ознаменован прежде всего такими вехами: всеобщий кризис римского мира в середине III в. (30—80-е годы); легализация христианской церкви (313 г.) и достижение ею господствующего положения (к 381 г.); перенос столицы в Константинополь (330 г.) и окончательный раздел Римской империи на Западную и Восточную (395 г.), а также разграбление Рима войс-

ками Алариха (410 г.); наконец, завоевание арабами сирийско-египетских провинций Восточной Римской империи в VII в. (30—40-е годы) и перерождение самой этой империи в средневековое «византийское» государство (этот процесс сопровождался перестройкой социально-экономического порядка, а также проникновением славян на Балканы; ср. Ostrogorsky G. Byzantine Cities in the Early Middle Ages // DOP 13, 1959. P. 47-^»8; Charanis P. Some Remarks on the Changes in Byzantium in the Vllth Century // Зборник Радова. Ви-зантолошки институт. Београд, 1963, 8/1. С. 71–76). Для Запада важный сдвиг был ознаменован вторжением лангобардов в Италию (с 568 г.), которое окончательно разрушило римский порядок, еще консервировавшийся готскими правителями.