Начнем с трагикомедии, или, скорее, анекдота. Однажды несколько поляков, интернированных в различные швейцарские лагеря, встретились в поезде, который вез их в неизвестном направлении. Познакомившись, они выяснили, что все примерно одного возраста, тридцатилетние, и зовут всех одинаково — Янами.

Поезд остановился, молодых людей повели на проверку для установления личности. Какая-то девушка указала на одного из них и произнесла: «Вот он». Понятно, что речь шла о любовной истории. Как и везде, поляки разбили много сердец в Швейцарии. Гнусный соблазнитель Ян обвинялся в совращении несовершеннолетней девицы и ничего не отрицал. «Да, я признаю себя виновным, но готов исправить содеянное и немедленно жениться на своей жертве». Он говорил так горячо, что даже судья счел необходимым напомнить, что жертва — по свидетельству очевидцев — не могла похвастаться безупречным поведением, и Ян не был единственным мужчиной в ее жизни. «Неважно, господа, я готов стать отцом ребенка». Присутствующие не могли не отдать должного его благородному поведению. Парня поздравляли. Но Ян сбежал на обратном пути и больше не вернулся.

А в трагических историях не до смеха. Одна из наших русских приятельниц, уроженка Берна, получившая после революции гражданство — раз получив гражданство, сохраняешь его на всю жизнь, — работала во время войны в комитете по цензуре. Потом стала переводчицей, ибо число интернированных советских солдат росло, несмотря на перемирие.

Однажды военные власти послали мадам В. С. в один из военных лагерей для интернированных азиатов. Ее сопровождали, несмотря на протесты, несколько вооруженных солдат. «Нельзя оставаться наедине с этими дикарями». Наконец прибыли на место. «Мы отдаем себе отчет в опасности и не оставим вас, мадам, ни на секунду. Уже несколько дней пленные возбуждены. Начальник лагеря попросил усилить меры безопасности. Подумайте! Они убили двух своих товарищей, трудно представить, что там может произойти. Со вчерашнего дня пленные роют траншеи!»

Мадам В. С. решила, что вооруженные охранники могут взбесить и без того разгневанную толпу и попросила их следовать за ней на расстоянии. «Хорошо, мы будем держаться поодаль, не теряя вас из виду. На ваш страх и риск…»

Ничего страшного не произошло. При виде тоненькой молодой брюнетки, к тому же говорившей по-русски, солдаты подошли ближе, с энтузиазмом приветствуя ее.

«Что вы там натворили! Зачем вы убили своих товарищей?»

«Товарищей? Это не товарищи, а сволочи, агитаторы, «стукачи»! Они заставляют нас вернуться в СССР, это взбесившиеся собаки, свиньи, которые не заслужили иной участи, поделом мы им глотки перерезали!»

В лагере творилось что-то невероятное. Вдоль и поперек были выкопаны траншеи.

«А это зачем?»

Очень спокойно пленники объяснили ей, что, прослышав о требовании СССР вернуть их и о согласии швейцарского правительства, они единогласно, за исключением тех двоих, решили покончить жизнь самоубийством и принялись копать себе могилы, избавив швейцарцев от этого труда.

Что могли понять жители этой рассудочной размеренной страны в «иноязычном» хаосе, где правили свой бал насилие и страх и где, тем не менее, сохранялось-стыдливое нежелание обременять дополнительной работой тех, кто их выдавал?

Договоренности добиться все-таки удалось, равно как и избежать коллективных самоубийств. Единичные самоубийства при передаче интернированных властям не в счет, этот случай стал первым в длинной череде им подобных, потому что страны, называющие себя свободными, не желали портить отношений с одной из держав-победительниц.

Безделье в сонном благоденствии Берна тяготило, я искала связи с другой — трагической действительностью. Новый мир только возрождался, и я хотела присутствовать у его истоков. До Германии — рукой подать, но для получения пропуска через границу следовало проехать до Брюсселя и найти газету, нуждавшуюся в специальном корреспонденте.

И вот я сижу напротив главного редактора новой газеты «Котидьен». Он леопольдист, я — нет: Принц Чарльз, регент королевства, как мне кажется, заслуживает страны и династии. Не будучи принципиальной монархисткой, я считаю монархию благотворной для Бельгии, для ее национального единства, которое всегда под угрозой. Мое предложение принято благосклонно. Остается выбрать псевдоним. Муж не хочет, чтобы я занималась литературой под его именем, потому что знает о моем правдолюбии, а он служит в МИДе. Девичья фамилия — тоже неправильное решение, слишком сложна и заметна. Я буду встречаться с советскими функционерами, а им может показаться подозрительной фамилия Шаховская.

«Возьмите мужской псевдоним, — советует главный редактор. — Вы будете освещать Нюрнбергский процесс, и для читателей это будет весомее».

Пусть так, стану для доброго дела мужчиной. Примеряю, как перчатки, разные имена — ироничные, милые, нейтральные. Никто не знает, как трудно выбрать псевдоним! Выход из затруднительного положения подсказал молодой поэт Жан Тордер, редактор «Котидьен»: «Я пишу роман, его герой — Жак Круазе — симпатяга. Почему Круазе? На мундирах Экспедиционного Корпуса нашивки с эмблемой крестового похода».

Я стала Жаком Круазе на долгие годы и подписывала этим именем не только статьи, но и первые романы. Мне оставалось, вооружившись удостоверением прессы, получить во французском посольстве в Берне разрешение на проезд в Германию.

Шло лето 1945 года, уже два месяца царил мир, но статус военного корреспондента продолжал сохраняться. Я обзавелась формой. Мне нравилось, что ее пестрота соответствовала моему тогдашнему образу жизни, американская юбка из прекрасного оливкового драпа, французская белая блузка, на британском кителе приколот бельгийский орден. Недоставало лишь красной звезды на берет для оправдания аккредитации «корреспондента объединенных войск», слова эти по-английски нашивались вместо погон. Я расстроена тем, что придется оставить Святослава, нашедшего успокоение в своей работе, а он расстроен моим отъездом, но хорошо знает, что скучающая женщина быстро становится несносной, а я к тому же ненавижу светскую болтовню!

Граница, через которую я вновь переправляюсь в мир хаоса, рядом, но никто в точности не знает, что за ней происходит. Оставшиеся в силе глупые запреты и валютные ограничения поневоле делают из любого путешественника контрабандиста. Нельзя же месяцами питаться воздухом, к чему нас вынуждает урезанная до абсурда сумма денег, которую можно провезти.

Мое командировочное удостоверение с трехцветной полосой предписывает мне отбыть в Баден через Леррах. Я — официально аккредитованный корреспондент при ставке генерала Кенига, командующего французской оккупационной зоной. Как добраться до Лерраха? И дальше? Никто не знает. До приграничного Базеля доехать несложно. Там дожидаюсь багажа, так как флегматичный носильщик опоздал с чемоданом к отправлению поезда. Из Базеля за несколько минут на такси добираюсь до Лерраха, где томятся от безделья в отсутствии пассажиров и чемоданов швейцарские таможенники. Пешком прохожу «мертвую зону». С другой стороны меня встречают французские солдаты и немецкие пограничники. Я прибыла в опустошенную страну, где даже людям состоятельным трудно обеспечить себя, а малейший предмет из маленькой, но райски богатой соседки: чулки, сигареты, кофе — стоит целое состояние. Из уважения к форме меня не досматривают, с другой стороны, я никогда бы не стала наживаться на нищете других.

«Так вы журналистка, мадам, — улыбается солдат, — не угодно ли взять у меня интервью?» «Пожалуйста», — я достаю блокнот.

«Расскажите своим читателям, что мне здесь до смерти надоела и я хотел бы скорей демобилизоваться». Сделав заявление для прессы, он ретируется вместе с товарищами на поиски автомобиля, который доставил бы меня к коменданту. Мы успеваем еще немного поболтать в пути. Эти солдаты не испытывают ни малейшей гордости от оккупации вражеской земли, у них нет желания мстить. Как и прочие оккупанты, которых мне приходилось видеть, они явно скучают.