Теменко легко перескакивал через лужи. Ведь он же никого не обмишурил. И никаких передержек. Ведь они играют, а не мы за них. Взрослые люди, не младенцы. И денег же у них — до черта! Ей-ей!

Голова у Теменко словно налилась тяжестью, во рту было кисло, глаза покалывало, как песчинками. Но вообще он чувствовал себя легко и весело.

Последний урок Шая кончил в одиннадцать. Он репетировал сына аптекаря по математике, языкам и всем остальным предметам. Шая вышел на крыльцо и расправил спину. Темно. Сеялась изморось, паровозы глухо гудели, небо нависло совсем низко, шинель воняла псиной — была осень.

Дом, длинный, белый, отсыревший, подымался над черной, в лужах, базарной площадью, словно глыба льда над мутным плесом. На втором крыльце вырисовывалась какая-то неясная, темная фигура.

Шая поднял воротник и очертя голову нырнул в слякоть и мрак.

— Пиркес?! — послышалось с другого крыльца. — Пиркес, это вы?

Шая остановился. По ступенькам сбежала девичья фигурка. Это была Катря Кросс.

— Здравствуйте! Вы домой? Так нам до Аллейки вместе. Полдороги вы можете не мокнуть. — Катря подняла зонтик, щелкнула замком, и широкий черный купол раскрылся у них над головой.

— Спасибо! — Они двинулись. — Что вы тут делаете?

— То же, что и вы. Стена в стену с аптекарем живет кондитер. Его дочка никак не может одолеть языков, математики, да и остальных предметов. Она, должно быть, слишком много ест булочек и пирожков…

Катря засмеялась, и Шая тоже что-то пробормотал. Он еще не освоился и не знал, как себя вести. С девушками, то есть с особами женского пола, он был неразговорчив. Некоторое время они шли молча. Мелкие и частые капли дробно стучали по черному тугому куполу над ними.

— Сколько вы получаете у аптекаря?

— Пятнадцать… А вы у кондитера?

— Двенадцать.

Снова наступило молчание — долгое и безнадежное. Шая морщился, сопел, щеки его горели. Он прятал подбородок в воротник шинели, прятал нос. Черт его знает, о чем же говорить с девушками! Особенно — если в первый раз. С Катрей он говорил впервые. Все три-четыре года знакомства он только раскланивался при встрече.

— У начальника станции мне платят двадцать пять!

— Правда, у машиниста Пивоварова я имею десять за урок…

— У вас даже три урока?!

— А что ж? Один идет на обед, другой на квартиру, а надо же еще платить за право учения!

— Я и забыла! Ведь у вас нет родителей…

Это сказано очень горячо, с искренним сочувствием в голосе. И снова стало неловко. Надежда завязать беседу теперь развеялась окончательно.

Молча прошли квартал или два. Темы для разговора уже не стоило и искать. Молчание длилось так долго, что заговорить теперь было бы уже просто неудобно… Но Катре во что бы то ни стало надо было поговорить. Она поглядывала на Шаю поощрительно и приветливо. Она улыбалась ему в темноте. Шая мучился и молчал. Третий квартал миновали. Тогда Катря вздохнула и решилась сама.

— У вас, — сказала Катря, — больше половины гимназистов-старшеклассников имеют уроки, а вот у нас почти никто. В нашем классе только я одна.

Что за мука! Вот рядом с тобой идет девушка. Славная, хорошенькая и приятная девушка. Ей хочется с тобой поговорить. Она смотрит на тебя. И сейчас, в эту минуту, вероятно, она думает о тебе: какой же ты беспомощный байбак!.. Но что поделаешь, если вот уже восемь лет тебя аккуратно отправляют в карцер за каждую попытку встретиться и побеседовать с особой иного пола…

— А что у вас сейчас проходят по философской пропедевтике? — наконец нашелся Шая, и его бросило в пот.

Хвала господу! Показался уже благословенный угол Аллейки, где Катре надо было сворачивать направо, а Шае налево. Шая поскорей вынырнул из-под черного купола зонтика. Крупная капля скатилась с мокрого черного верха и угодила Шае за воротник, на горячую потную спину. Но Катря схватила Шаю за руку.

— Послушайте, Пиркес!

— Ну, до свидания. Теперь мне налево…

— Послушайте, — еще раз отважилась Катря. — Пиркес! Я так хотела вас расспросить. Вас считают умнее всех в гимназии…

Шая покраснел так, что это видно было даже во тьме осенней ночи. Он сунул руки в карманы, потом вынул их и снова сунул. Это что — нарочно? Шуточки? Насмешка? В эту минуту он чувствовал себя полным идиотом.

— У вас, может быть, и не так, — поспешно заговорила Катря. — Но у нас — прямо невозможно. Это просто ужас! Идемте, я тоже пойду с вами городом. Вы понимаете, о чем мы между собой говорим? Только о прапорщиках и георгиевских кавалерах. «Кавалеры» — какое идиотское слово! Как будто не война, а танцкласс. Но мы хоть с четвертого класса начали, а сейчас приготовишки и те влюбляются в малолетних добровольцев. А второклассницы уже бегают за земгусарами! Вы читали Достоевского?

— Умгу! — буркнул Шая.

— Вы понимаете, у нас никто ничего не читает. На уроках мы шепчемся о том, кто знаком с каким офицером или чья пассия блондин, а чья брюнет. Между уроками мы говорим о том же, только уже вслух. Кроме того, мы еще пишем друг другу записочки — о том же самом! Это же — ужас! Вы читали Мопассана?

Они вышли на Аллейку, и тут вдруг резкий ветер швырнул в них густым дождем и плотно обернул полы пальто вокруг ног. Чтоб не упасть, Катря вынуждена была взять Шаю под руку. Они почти скрылись под черным зонтиком. Там, под куполом, было тепло и уютно. Правда, он был невелик, и приходилось идти тесно прижавшись. Аллейка стлалась перед ними длинная и пустая. На ней — ни души. В такую погоду даже Пиль не выходил ловить гимназистов. Они были совсем одни. Только мокрые осенние заборы чернели по сторонам.

— Вы слышали? — Катря шептала совсем рядом. — На прошлой неделе разоружили целую роту инженерного батальона и, говорят, всех заковали в кандалы? Они все до одного студенты-политехники. Отказались ехать на фронт. Как это вам понравится? А в Петрограде рабочие ходят по улицам и требуют «хлеба и мира». Может это быть? Или это вранье? Правда, дядя — у меня дядя матрос, знаете, — писал нам из Кронштадта: там в самом деле не хватает продуктов. Что же это будет? Война, война и война! Разве так можно жить? Вы читали Толстого?

Шая рассердился.

— «Непротивление злу»! Идиотизм! Разве это можно — не противиться злу?

— Но ведь и вы не противитесь! Война. Это же зло.

Шая молчал и сопел. Катря на миг высунула голову из-под зонтика, чтобы освежиться: стало жарко. Но дождь и ветер ударили ей прямо в лицо. Брр! На Аллейке пусто, никого: только дождь, ветер да мокрые заборы с двух сторон.

— Ну, скажите же, Пиркес! У нас говорят, что вы самый умный во всей гимназии. Вы Толстого читали всего?

Шая подозрительно посмотрел на спутницу.

— Вы считаете себя толстовкой?

Катря сердито передернула плечами.

— Так жить нельзя. Надо как-то иначе. Но как? Кто скажет — как?

— Вы толстовка?

— Ах, оставьте вы! Ну конечно, нет! Толстовцем можно было быть до девятьсот четырнадцатого года. Началась война, и толстовцы… ну… ну… погибли на поле боя. Вы читали Ключевского? И Овсянико-Куликовского? А — Соловьева?

Дождь полил плотнее и чаще. Он сек косыми струями, хлестал по ногам. Зонтик пришлось наклонить против ветра и сжаться под ним еще сильнее — рука об руку, плечо к плечу. Шая уже несколько раз пытался заговорить, но Катря в возбуждении не умолкала, не давала ему вставить и слова. Ее даже трясло.

— Раньше, еще не так давно, я думала, что я маленькая и глупенькая, а все остальные — взрослые и умные. Теперь я вижу, что и все — маленькие и глупенькие, хотя и взрослые. Никто ничего не знает. Ничегошеньки! И все чего-то боятся. Живут, как прибитые. А вы читали…

— Есть такие, что и не боятся! — Шае едва удалось перебить Катрину речь.

— Кто?

— Кто? Революционеры.

Порыв ветра утих, дождь прекратился. Катря молчала. Только теснее прижалась к Шаиному плечу и перестала дрожать. Шая хрипло откашлялся.