Гайдай молчал.

— Подумайте. Я хочу, чтобы это честное слово было настоящим, из глубины сердца. Я думаю, что вы еще не все утратили.

Мечик продолжал молчать. Настала длинная пауза.

— Вы будете отвечать? — спросил Юрий Юрьевич.

Мечик стоял молча, рассматривая что-то за окном.

Учитель понял, что ученик больше не промолвит ни слова, что это — ответ на его восклицание «молчать!».

Юрий Юрьевич встал, прошелся по комнате, потом остановился и шепотом приказал:

— Уходите!

Роман Герасимович, кроме газет, выписывал с десяток разных журналов, из них половину литературно-художественных. Нина сразу забирала к себе в комнату каждый новый номер журнала и, вооружившись карандашом, читала рассказы и повести. Читала внимательно, делала пометки на полях, иногда записывала содержание, интересный образ или эпитет.

Бывало, что какое-то художественное произведение трогало ее, тогда девушка с досадой думала, почему не она его написала. Ведь, наверно, и она, Нина Коробейник, могла бы найти такую мысль, сюжет и так написать. Ее удивляло, что небольшие рассказы, без сложной фабулы, часто вызвали у нее глубокие эмоции, волновали, будили хорошие мысли.

Каждый раз она сравнивала свой рассказ с произведениями, помещенными в журналах. Ей казалось, что оно не хуже, может, даже и лучше. Почему же произведение должно лежать в ящике? Его тоже могли бы прочитать десятки тысяч людей.

У Нины появилось непобедимое желание увидеть свой рассказ напечатанным. Вся ее предшествующая нерешительность исчезла. В один прекрасный день она отнесла рукопись в редакцию литературного журнала.

Секретарь редакции перелистал страницы ее произведения, записал адрес Нины и велел прийти через неделю.

Идти за ответом было труднее. Девушка волновалась. Она все думала, не лучше ли просто позвонить в редакцию?

Вот и знакомый дом. В самом деле, позвонить бы!

А впрочем, почему она так нерешительна? Надо думать только про хорошее. «Поздравляю! Поздравляю! Ваша рукопись уже отослана в типографию!» В скором времени все увидят, что с ней нельзя шутить! Все? Конечно, все, весь десятый класс, весь комсомольский комитет школы убедятся, что с нею нельзя вести себя так, как с другими. У нее сложная и тонкая психика будущей писательницы, особая духовная организация. Надо понимать это. И поймут! Рассказ, безусловно, одобрен. Это — счастье! Это — победа! А как будет неприятно и Жуковой, и Марийке, и вообще всем, что они так ошибались в ней, не учли ее творческой натуры. Такой талант случается нечасто!

— Читали ваш рассказ, — сказал секретарь редакции, — читали. Садитесь, пожалуйста!

«Одобрено!» — екнуло сердце.

Секретарь поискал в ящиках письменного стола, положил перед собой ее рукопись, такую знакомую Нине.

«Итак, рассказ еще не в типографии!»

— Написан грамотно, — продолжал секретарь. — Вы должны и дальше работать. У вас есть хорошее зерно! Но еще далеко, далеко до совершенства. Не вызрел еще ваш рассказ, печатать его нельзя.

Он вдруг внимательно глянул на Нину, и ей показалось, что поискал глазами графин с водой.

— Нет, я слушаю, — сказала Нина, ощущая, как вся кровь отлила от лица.

Никогда еще девушка не чувствовала себя такой несчастной. Все словно сговорились против нее. Невыносимо чувствительным был этот внезапный переход от надежды, почти уверенности, к краху.

Домой пришла в таком подавленном настроении, что все было безразлично. Старалась припомнить, что ей еще говорил секретарь. Кажется, он хвалил отдельные удачные места… Что из того? Ведь печатать рассказ все равно не будут!

Неожиданно сердце похолодело от мысли, что кто-то в классе может узнать о ее неудаче. «Зачем, зачем было нести рукопись в редакцию? Какая ошибка!»

За окном послышался шум машины. Приехал Роман Герасимович. Нина прячется в свою комнату. Ей не хочется, чтобы отец видел ее в таком состоянии.

Родителей голос гремит за стенкой в передней, потом он переносится ближе, и, кажется, весь дом наполнился его голосом.

— А где же Нина? Ни-на!

Роман Герасимович, веселый, торжественный, зашел к дочери. Лицо его сияет, он энергично трет обеими ладонями бритую главу.

— Ты почему прячешься? У меня такая радость! Сегодня в конце концов закончилось испытание новых пассажирских самолетов. Моей конструкции и конструкции Соловьева! Его самолет признан лучшим. Ах, Нина, какая это прекрасная машина! Какое совершенство!

Дочь смотрит на отца так, словно ничего не понимает:

— Соловьева конструкция лучше? Отец, чему же ты радуешься?

— Как чему? Почему же мне не радоваться? Ведь такой машины у нас еще не было! Это настоящая летающая яхта! Воздушная яхта! Повезу и тебя на аэродром. Хочу, чтобы ты собственными глазами увидела этого белого лебедя! Ха-ха, лебедя! Ему, бедняге, и не приснится никогда такая скорость! Ай, Соловьев Гришка! Я всегда говорил, что он когда-то заткнет за пояс нас, старых конструкторов! Ну и молодчина! А коллектив какой себе подобрал!

Возбужденный, радостный, он легонько взял дочь за подбородок:

— Разреши, ты что-то сегодня слишком в миноре?

— Отец, итак, ты теперь… на втором месте?.. И… и радуешься?

Роман Герасимович весело захохотал:

— Вот что тебя смущает! Но не радоваться не могу, Нина! Какой талант растет! Соловьевым гордиться надо! Я с готовностью поучусь у него!

Глядя на счастливое лицо отца, Нина и себе улыбнулась. Стало легко на сердце.

— Папа, ты очень хороший человек!

— Вот как! Спасибо.

Через минуту Роман Герасимович уже звонил по телефону и сообщал кому-то о выдающемся успехе Соловьева.

Мечик Гайдай получил решительный отпор от Лиды Шепель. Он не ждал такого острого удара по своему самолюбию, тем более что произошло все это в присутствия почти всех десятиклассников.

На следующий день, после того как Лида не пришла на назначенное свидание, Мечик потребовал от нее объяснений. Перед уроком английского языка он сел рядом с Лидой и что-то ей зашептал. Ученица молча слушала, потом вдруг встала и громко, на весь класс промолвила:

— Послушай, Мечик, ни на какое свидание с тобой я не пойду, и отцепись ты, пожалуйста, от меня! Надоел, как горькая редька! Товарищи, принесите ведерко холодной воды на голову этого пылкого влюбленного!

Мечик покраснел, побледнел, попробовал улыбнуться. Он понял, что Лида знала про его хвастовство в классе, и это была ему месть!

— Гражданочка, — промямлил он, — вам не удастся скомпрометировать меня перед лицом достопочтенного общества одноклассников…

Но «достопочтенное общество» смотрело на него с нескрываемой насмешкой. Кто-то, кажется Вова Мороз, заметил:

— Удивительно, даже твой яркий галстук не помог!

— Как попугай! — сердито отрубила Лида.

Немного смягчила положение лишь Марийка, которая спросила:

— Лида, а ты уверена, что Мечик назначал тебе свидание? Ты иногда очень плохо слышишь!

Если бы только пораженное самолюбие! Нет, переживания Мечика были глубже.

После уроков он неожиданно подошел к Марийке.

— Я хотел сказать тебе только одно, — начал он. — Ты, наверное, думаешь, что я продолжаю свою линию?

— Какую линию? Не понимаю.

— Я говорю о Шепель. Ведь знаешь, что я пари с товарищами хотел заключить… Несерьезно это. Вообще такое пари — хулиганство. Не в этом дело сейчас. Видишь, не думай… Хотя, собственно, и началось с такого, с несерьезного… Извини, я так комкано говорю. Одним словом — я со временем почувствовал, что Лида для меня больше чем одноклассница. Сам удивился, когда обнаружил, что мне без нее… ну, грустно, тоскливо. Больно сегодня было. Ты хотела спасти мое самолюбие, я правильно тебя понял? Спасибо. Видишь, только тебе это говорю. Сам не знаю, как произошло, что она… что все это стало для меня так серьезно…

Он не смотрел Марии в глаза и не мог заметить, как они огорчились.