С еще большей радостью он ехал бы теперь по южной дороге, к Тане, чтобы оставить позади каждодневные волнения и людей, которых сумел так ожесточить Буров. Но сделать это теперь он не мог, так же, как тогда, сразу после возвращения из Лесоозерска. Это было бы равносильно бегству, и кто в подобном случае мог бы поручиться, что в новом городе, на новом месте работы он вновь не столкнулся бы с таким же Буровым? Нет, он не должен трогаться с места, пока сам не увидит конца несправедливостям Бурова, он и впредь будет так же прямо разоблачать его, как в прошлый раз на летучке!

Андрей расправил плечи и бросил в щель приоткрытого окна недокуренную папиросу. Постояв еще немного в тамбуре, он повернул ручку двери и лицом к лицу столкнулся с Ясновым.

— Не спится, — сказал Юрий и нарочито громко зевнул. — Провалялся битый час — и не мог.

В его руках чиркнула спичка и тотчас погасла, задутая ветром.

— Вот так и счастье, — глубокомысленно проговорил он, — не успеет засветиться, как тут же гаснет.

— Ого! — удивился Андрей. — То речь не мальчика, а мужа.

Он взял коробок и сразу же поднес пламя, трепетавшее в крепких широких ладонях.

— Вот так надо держать счастье, обеими руками.

Не успел он закончить фразу, как бросил догоревшую спичку.

— Не получается и двумя, — ухмыльнулся Юрий.

— Еще получится! — уверенно сказал Андрей и спросил, почему это вдруг Яснов расфилософствовался о счастье. Он знал о том, что жизнь Юрия и Зои не ладилась. Доходили слухи даже о том, что она ушла к Каретникову. Но жизнь с Зоей Яснов никогда не считал счастьем.

Андрей еще раз повторил свой вопрос, однако Юрий продолжал молчать и жадно курил, глядя в окно. Потом он повернулся к Широкову:

— Оля Комлева для меня больше, чем друг.

Юрий смолк и, попросив еще папиросу, тихо заверил Андрея, что только с ним он мог говорить об Оле. И тут, заметно волнуясь и сбиваясь, спросил о самом главном, что мучило его уже много дней, как бы поступил Андрей Широков, если бы очень любил женщину, а у нее был ребенок.

Наступила пауза, никем не прерываемая — только колеса неистово отбивали свой ритм да гудок электровоза настойчиво просил дорогу у черного мрака ночи.

— Ты знаешь, Юра, — ответил наконец Андрей, — когда очень любят, об этом не спрашивают. Не торопись искать ответа. Он придет сам.

Новошахтинск казался опустевшим, заброшенным. Там, где летом проходили прямые ленты асфальтированных дорог, теперь белела снежная равнина, размежеванная петляющими тропками. Вместо молодо зеленевших липовых аллей в придорожных сугробах, словно вешки, торчали голые хрупкие стволы. И само здание комбината шахты, двухэтажные дома поселка вросли в снег, потеряли свою величественность и стройность.

Андрей шел проторенной тропкой, которая вела к комбинату «Четвертой комсомольской». Где-то под застывшей, заснеженной землей люди рубили уголь, гнали грохочущие поезда. Семилетка, принятая съездом, началась, и бой за нее шел повсюду, даже там, в недрах земли.

Неподалеку от здания комбината алел щит доски показателей. Под рубрикой «За звание коммунистических...» Андрей отыскал фамилию Уржумова. Его бригада работала лучше других, но не достигла цифр, проставленных в графе «Обязательства». «И все-таки, — подумал Андрей, — скорее всего придется писать об этой бригаде». Он поднялся на второй этаж и открыл дверь комитета комсомола.

Комната была переполнена. Люди спорили, перебивали друг друга, доказывали свою правоту. Громче всех говорила рослая смуглая девушка, которая стояла за секретарским столом.

— Вы не думайте, что коммунистическим бригадам будут создаваться тепличные условия! У нас шахта.

— Я не об особых условиях, —— перебил ее широкобровый юноша, в котором Андрей сразу узнал Олега Уржумова. Он сверкнул большими черными глазами и показал рукой на ребят, одетых в брезентовые спецовки. — Я требую нормальных условий для работы. Черт с ним, тонкий пласт, а крепеж? Разве леса не стало? Самых обыкновенных условий не создано, а потом будут спрашивать выполнение обязательств.

— И будем! — упрямо выкрикнула девушка.

—— Что будем? Сначала мы сами с себя спросим. Обязательства-то наши, — успокаиваясь, сказал Уржумов. — Но все-таки комитет должен вмешаться, помочь.

— Ну вот, это другое дело, а то черта вспоминаешь — это тоже не к лицу коммунистической бригаде.

Девушка заметила, наконец, стоявшего в дверях Андрея. Лица ребят повернулись к Широкову. Он снял перчатки и начал знакомиться. Руку Уржумова тряс дольше всех:

— Опять свиделись! Можно поздравить с новым почином?

— Можно-то можно, только пока не все гладко.

Шахтеры начали расходиться. В комнате остались Широков, Уржумов и Елена Мальцева, комсомольский секретарь. Андрей объяснил цель приезда, и Мальцева растерянно заметила: не рано ли писать о новом соревновании, его результаты только впереди и очень много неясного.

— Насчет неясностей поговорим особо, — Андрей широко улыбнулся. — Попробуем вместе придавать определенность новому движению. Я напишу о вашем опыте, люди услышат, внесут поправки, дополнят, расскажут о себе. Важно само стремление молодежи становиться лучше и приносить больше пользы.

Весь следующий день Широков и Яснов провели в шахте. Сделали не так уж много, а устали — словно перекололи не одну поленницу дров. После душа, принятого в шахтерской бане, обоих разморило окончательно.

— Намотало до чертиков, — отдувался Яснов. — Придем в гостиницу — завалюсь спать. — Об этом же мечтал и Андрей, но после того, как они прошли по морозному воздуху, поступили иначе: Юрий ушел в клуб сразиться в шахматы, а Андрей пригласил к себе Уржумова посидеть часок-другой, поговорить.

...Мягко гудел басок Олега Уржумова. Труд шахтеров раскрывался в его рассказе во многих неожиданных подробностях, как будто не два года работал он под землей, а долгую жизнь.

И Андрей понял: шахтеры — народ особенный, спаянный взаимной выручкой и помощью. Что бы там ни было, а над головой — всегда многотонная толща земли. И существовала такая штука — горный удар. Ходило, правда, среди горняков поверие, что земля жалела человека, чувствовала его, а стоило отойти шагов на десять — обрушивалась каменной глыбой — только пыль столбом. Редко, но бывало и так...

По многокилометровой выработанной штольне шли шахтеры в забой, острили кто как мог, частушки соленые пели, не раз присаживались отдохнуть. Уржумов не любил останавливаться на полдороге, шел широким шагом да еще поторапливался, как будто чувствовал, что надо скорее прийти к пласту... Свернув в узкий боковой проход, он сразу наткнулся на зловещую завесу.

«Газ... — мелькнуло в голове. — Обыкновенный газ, застоявшийся после отпалки. А там, в глубине забоя, его друг Игорь Ланков!» Кинулся в ядовитый туман. Услышал стон. Луч лампы высветил двух шахтеров, привалившихся к земляной стене.

— Марш отсюда! Не спать! — закричал Уржумов.

Но горняки, сделав попытку подняться, беспомощно свалились на землю. По лицу одного из них от обидного бессилия стекали слезы.

Уржумов схватил под мышки одного. Вытащил на свежую струю воздуха. Потом выволок другого — и снова в забой. В самой глубине его наткнулся на безжизненно лежавшего Ланкова.

— Игорек, проснись!..

Ланков не двигался, припал к земле, вытянул вперед скрюченные руки. Уржумов взвалил друга на плечи, покачнулся и пошел через газовый заслон. Едва переставляя ноги, выбрался к главному штреку. Подоспевшие сюда шахтеры подхватили Ланкова на руки. Кто-то сбросил куртку, подложил под голову, кто-то побежал звонить горноспасателям. Уржумов глядел, как скрещиваются на груди Ланкова его обмякшие, безвольные руки, и приговаривал сквозь слезы:

— Игорек, друг, проснись! Ведь мы с тобой сегодня на танцы собирались. Игорек...