— Будет время поразмыслить и о личных делах. Нельзя без конца мотать себе душу. Пойми, наконец, что счастье складывается не из одной работы. Или незаменимым себя считаешь? Все недосуг! А времечко-то бежит. Оно за нами да перед нами, а при нас его нет.

Разговору помешала Аля. Она вошла бесшумно, в пушистых войлочных туфлях и пестром фланелевом халате. Федор Митрофанович покосился на дочь, пережидая, когда она уйдет, но Аля не торопилась. Ни на кого не глядя и напевая про себя веселый мотив, она легко переступала по комнате, расставляя по своим местам стулья и смахивая с них невидимую пыль. В форточку, которую открыла она легким взмахом руки, врывался весенний воздух, весело трепал занавеску и теснил синюю толщу табачного дыма. А руки Али уже мелькали на комоде, мимолетно касаясь каждой фотографии, каждой фарфоровой безделушки, и они засверкали стеклом рамок и полировкой, словно освежились дождем. Внезапно руки переметнулись к столу. Андрей увидел тонкие белые пальцы, которые тотчас исчезли вместе с пепельницей, переполненной окурками. Вскоре пепельница возвратилась на прежнее место, сверкая бронзой и росинками водопроводной воды. Аля ушла, и мелодия, которую она напевала, зазвучала громко, весело и беззаботно. Она доносилась из комнаты Андрея вместе с глухим стуком передвигаемых вещей.

— И чего она расходилась, — нарушил молчание Кондратов, — вроде бы убирали с утра. — Помедлив немного, словно жалея пачкать вымытую пепельницу, он притушил в ней папиросу.

— Вот так, Андрей Игнатьевич, поезжай! Встряхнешься, подлечишься, а там видно будет. Что ни делается — все к лучшему.

На следующий день Андрей подал заявление об отпуске, которое Хмелев подписал не раздумывая.

— Если бы не подал сегодня, завтра выгнал бы сам. И чтобы больше не хромать!

Дела пришлось сдавать Петру Петровичу Мальгину.

— Ну как, Петр Петрович, напишем акт? — с напускной серьезностью спросил Андрей.

— Что вы, Андрей Игнатьевич! К чему формальности? Он навалился грудью на стол Андрея и преданно смотрел ему в глаза. — Наверное, совсем замучились? Уж вы там не спешите, лечитесь по всем правилам.

Забота Петра Петровича не тронула Андрея, но и не вызвала раздражения. Он хорошо понимал, что должен был испытывать теперь Мальгин. Ему хотелось одного — чтобы он понял, как надо идти по жизни, и не кривил душой.

— Буду лечиться, — сказал Андрей, — а ты не сдавай позиций.

— Не беспокойтесь! — округляя глаза, заговорил Мальгин. — Разобьюсь в лепешку, а позиций не сдам.

— Разбиваться не надо, — говорил Андрей, выкладывая из ящиков рукописи, — но работай с перспективой. Когда есть портфель, можно думать о качестве. Видишь, какие у нас запасы? — спросил он, подвигая Мальгину стопу передач. — Держись на таком уровне.

— Только так, Андрей Игнатьевич! А вы надолго?

— Трудно сказать...

— По путевке?

— Дикарем.

— Как же! — размахивая руками, завозмущался Мальгин. — Вам-то полагалось бы. И травма производственная и редакция — ведущая! А как с деньжатами? Может, одолжить? Я раздобуду...

— Обойдусь...

— Но все-таки, — настаивал Мальгин.

— Обойдусь, — повторил Андрей и, опираясь на трость, встал, протягивая руку.

Расчувствовавшийся Мальгин выпрямился и крепкими мясистыми ладонями сжал руку Андрея.

— Будем ждать, Андрей Игнатьевич! Уж очень с вами легко работать. Берите от медицины и от южного солнца все, что можно! Когда поезд?

— В двенадцать двадцать.

— Обязательно приду!

Андрей остановился и твердо сказал:

— Люблю уезжать один.

В любое время года хороша Москва. И в дождливый октябрь, когда радуги неона ломаются в черном асфальте. И в июле, когда далекие облачка парят над шпилями высотных зданий. И январским морозным днем, когда даже нескончаемый поток машин не в силах растопить пушистый настил снежинок. Но лучше всего этот город в мае, в ранние утренние часы, когда воздух легок и прозрачен, а на стенах зданий теплится бледно-розовый отсвет зари.

Именно таким утром приехал в Москву Андрей Широков. С неизменным походным чемоданом он вышел на привокзальную площадь и взволнованно окинул взглядом сверкавшие на солнце машины, бежавшие вдалеке троллейбусы и трамваи, первых цветочниц, которые уже толпились на пятачке возле фонарных столбов.

Симферопольский поезд уходил вечером, и Андрей мог вдоволь побродить по Москве. Миновав Красные ворота, он вышел на узкую и бойкую улицу Кирова. Все привлекало его внимание — каждая вывеска, каждая витрина, даже чистильщики ботинок — эти невесть как прижившиеся в Москве усатые, горластые люди.

На глаза попадались афиши театров, цирка, филармонии. На одной из них он неожиданно встретил имя Ирины Сахаровой. Афиша извещала о прощальном концерте фортепианной музыки, и это удивило Андрея. Уж не уезжает ли она из Москвы, а может быть, была нездорова?

Узнав в киоске Горсправки адрес, Андрей сел в такси и поехал на Котельническую набережную.

Машина остановилась у массивного двенадцатиэтажного дома. Бесшумный лифт поднял Андрея на девятый этаж, на прохладную паркетную площадку. На одной из дверей он увидел бронзовую гравированную пластинку «Профессор Э. И. Сперанский» и, не раздумывая долго, позвонил.

С равным волнением ждал он встречи с Ириной или с профессором, но к двери никто не подходил. Отчаявшись, он несколько раз стукнул в дверь кулаком. Скрипнула дверь противоположной квартиры, и маленькая старушка, выглянув поверх надверной цепочки, удивленно спросила:

— К чему стучать, молодой человек? Если не открывают, значит, никого нет дома.

— Возможно, — в тон ей ответил Андрей.

— Уверяю вас...

И он начал медленно спускаться по лестнице. С каждым новым поворотом казалось, что вот-вот встретится Ирина, что она где-то здесь, недалеко, может быть, этажом ниже идет навстречу ему. Однако одни лестничные марши сменялись другими, но никто не поднимался по ним, дом как будто вымер, даже кабина лифта стояла мертвым грузом где-то внизу, на первом этаже.

Именно там, у дверей лифта, увидел он невысокую женщину в сером клетчатом пальто с нотной папкой в руках. Она собиралась войти в кабину, но по профилю лица, по золотистым волосам, собранным высоко на затылке, Андрей узнал Ирину и в самый последний момент, когда она уже вошла в лифт, окликнул ее.

...Они пересекли улицу и остановились у гранитного парапета. Ирина все еще держала руку на локте Андрея и теперь пристально смотрела ему в глаза. Радостная и в то же время грустная улыбка застыла на ее заметно увядшем лице. Казалось, она вот-вот расплачется, и тогда никому не удастся утешить ее.

— Андрей, Андрей... — повторяла она. — Вот и увиделись, хороший мой Андрейка... Ну, как ты живешь? Ты счастлив? Нет, нет, ты не можешь быть счастливым. Нам ведь обоим плохо, правда?..

Андрей молчал.

Счастлив он или нет? — на этот вопрос он не мог ответить даже себе. После увиденного и пережитого за последний год счастье для него представлялось слишком сложным понятием. Это не просто разделенная любовь, не просто любимый труд и мир между людьми, а все вместе, скрепленное собственным старанием бороться за свет в окне жизни. Ирина отказалась от этой борьбы. Он все еще не мог увериться в том, что перед ним стояла именно она, что он слышит именно ее голос. Да и она ли была это? Не то лицо — бесцветное, с заостренными скулами, не тот голос — сухой, уставший, а главное — не те глаза, они словно выцвели, в них погас свет восторженного отношения к жизни. И рассказывала она о чем-то чужом — о Сперанском, с которым разошлась, о преуспевающем композиторе, который настойчиво делал ей предложение, о желании уехать из Москвы в заграничную поездку...

— Андрей, ты слышишь меня? Идем, я тебя немножечко провожу, до остановки такси. Ты еще успеешь.

Они прошли вдоль узкой ленты реки до конца квартала. Увидев на стоянке свободные машины, Ирина схватила руку Андрея, прижалась головой к его плечу.