Но допрос квартирной хозяйки я оставил за собой.

— Надо выяснить, — сказал я, — и кое-что не относящееся к делу. При тебе пообещал…

Но куда запропастился Ханзада? А, убежал почиститься. Кажется, идет. Пуговицы на форме курсанта надраены до сияния. Ботинки отглянцованы. Складки на брюках безукоризненны.

Ханзада сразу отыскал глазами свои находки: анонимку и горку пепла на газете,

— Даю на выводы пять минут, — сказал и и взглянул на часы. — Хотя нет. Обеденный перерыв. Говорят, после дождя вода, что парное молоко. Проверим? А дорогой поговорим.

Солнце пекло нещадно. С асфальта уже исчезли последние остатки ливня, и только газоны хранили влагу.

Ханзада подтянулся, привычным жестом поправил фуражку. Я в своем гражданском костюме рядом с ним выглядел мешковато.

— Ханзада, хочешь стать военным?

— Почему вы так думаете? — насторожился Ханзада.

— Да ты все с левой шагаешь.

— Вон вы о чем, — кисло протянул он. — Я эту науку побеждать, можно сказать, с детства… В общем, суворовское закончил. А потом решил двинуться на борьбу с разной нечистью. — Он помолчал. — Хочу на следствие распределиться. Не знаю только, получится ли…

— Получится, — успокоил я. — Было бы желание.

— Ну, этого мне не занимать, — бодро ответил он и снова оживился,

— Значит, так, — начал Ханзада, когда мы быстро шагали к реке по теневой стороне улицы. — Достать извещение из ящика. Войти в дом за паспортом. Пройти к почтовому отделению. Получить деньги. Вернуться и положить паспорт на место… Я прикинул. На все это надо примерно полчаса.

— Аккуратный нынче пошел вор, — заметил я. — Начали класть паспорта на место. — Это был намек и на дело с «визитной карточкой», но Ханзада даже ухом не повел.

— Допустим, кассирша права. — Ханзада развивал мысль дальше. — Перевод получила Задонская. Но этого не может быть. — Он умолк на мгновение, пока мы обошли какую-то женщину. — Далее. Допустим, кассирша лжет. Почему? Во-первых, выдала деньги в чужие руки и боится… Этот вариант возможен? Вполне. Вопрос: кому выдали? Тому, кто положил паспорт на место. После осмотра я сомневаюсь, чтобы это мог сделать посторонний. Вор свой, домашний! И, чтобы не было никаких неясностей, уточним: Гуревич! — подождал, ожидая моей похвалы, (ее не было) и напомнил: — Вы же ее заподозрили… Во-вторых, допустим, кассирша денег никому не выдавала, а поделила их в сговоре с почтальоном. Возможно? Вполне. Могут спросить: а паспорт? Как лежал, так и остался и сумочке. Вопрос: получала ли переводы Задонская раньше? Ответ: получала! Все ясно. Паспорт им был не нужен.

За двухэтажным зданием пошивочной мастерской мы перебежали дорогу. До реки остался квартал.

— А хозяйка? — поинтересовался я. — Сердитая? Коромыслом не вооружилась?

— Нет, — усмехнулся Ханзада. — Одна дома. Чаю предлагала. Интересовалась: что ищу? Поговорили, а записывать не стал. Для вас оставил. Да ей все равно ничего не известно.

С берега река казалась неширокой желтоватой лентой, а купальщики — муравьями.

— Одно из двух, — прокричал Ханзада, когда мы запрыгали вниз по тропинке. — Или кассирша с почтальоном, или Гуревич. Других вариантов нет. Или-или…

Он разделся первым. Подвигал по-боксерски кулаками, попрыгал. На теле ни жиринки. И подвижен Ханзада, наверное оттого, что худощав.

— Лучше сразу с разбега!

Мы побежали к воде.

Пока специалисты исследовали почерки, пока готовились сказать свое слово, мы с Ханзадой работали по другим делам, находившимся в моем производстве. Допрашивали, проводили очные ставки.

Но дело Задонской Ханзада держал на особой примете. Часто листал его, о чем-то думал и хмурился. Вот и теперь он склонился над ним.

— Ну, опять! — искренне негодует Ханзада. — Читаю — и злость разбирает. Вот лежат деньги. Обязательно надо к ним подобраться! Плохо лежат? Да? Ох, ненавижу я подлых людишек!

— Ого! — удивился я. — С таким темпераментом любого дебошира обезвредишь в два счета. Мимо не пройдешь… Похвально.

— Знал бы, кто это сделал! — все еще распалялся Ханзада. — Я бы с ним поговорил! Со всей беспощадной суровостью! По душам! Я бы…

— Поговорить с одним, с другим, — решил предостеречь я. — Но вот благородное твое негодование сработает однажды вхолостую, и постараешься впредь сдерживаться.

— Почему вхолостую?

— Почему? Виновным в конце концов может оказаться не тот, кого подозревал вначале, против кого метал громы и молнии. Или выяснится, что заявитель — дрянцо и клеветник. Ни одно его слово не подтвердилось.

— Отставить! — встрепенулся Ханзада. — Обеспечим точное попадание в носителя зла! Вы не поняли… Чье имя будет выведено здесь!.. — Он приподнял корочку дела. — По обвинению… Понимаете?

Солнце слепило его, мешало смотреть на меня, и он заслонялся рукой. Не вытерпел, схватил с тумбочки газету, стал подвешивать к окну.

— Вот тогда и поговорим! — Резко вдавил кнопку в переплет рамы. — Здесь не благотворительная контора! — Вдавил другую. — Здесь обвиняют! Воров, хулиганов… Нечисть всякую! — Теперь я видел его глаза, серые с пронзительными зрачками.

— Мы не обвиняем, а устанавливаем истину, — поправил я. — Истину. Кто? Где? Когда? Как? Почему? Кипятиться нам не положено по штату. — Я выдержал паузу. — К ходатайствам потерпевших и обвиняемых, учти, надо относиться с одинаковым вниманием. С одинаковым! И при случае не нажимать на перо. Скажем, вместо слов: «он вбежал», не писать в протоколе: «он ворвался». Вместо: «подошел и замахнулся кулаком», не писать: «набросился с кулаками». Помнишь?

Ханзада повел бровью. Не забыл значит. Случился на днях с ним такой грех: постановление о привлечении в качестве обвиняемого составил вдохновенной прозой. Пришлось переделывать, доводить смысл каждой фразы обвинения до арифметической точности.

Но меня не раздражала несдержанность практиканта: все приходит со временем.

— Короче, ты обвинитель и защитник в одном лице, — подытожил я, вовсе не обольщая себя надеждой мигом перевоспитать его. Говори, не говори — в итоге каждый набивает собственные синяки и шишки.

— Ты обвинитель и защитник, — повторил я. — Документируешь как отягчающие, так и смягчающие обстоятельства. Одинаково, во всей полноте! И от того, как смогут сосуществовать в тебе эти двое, зависит, получится ли из тебя следователь. Настоящий. Кстати, я не уверен, получился ли он из меня. Нет, серьезно… Все это, понимаешь ли, гораздо сложнее… А выражение «нечисть всякую» — вспомнил я, — слышу от тебя не впервые. Юристу, по-моему, употреблять его не гоже. Почему? Опять же — никакой определенности. Один темперамент… Больше подходит для статьи в газете как… как собирательная характеристика зла. А здесь? Преступники. Самое точное слово.

Ханзада вздыхает: до чего ему надоели эти назидания! Ходит по кабинету, косится на мой стол и вдруг решается, хватается за телефон.

— Хотя бы предварительно, — упрашивает он эксперта. — Не можете? А если вне очереди? Только в субботу? Утром? Жаль. А нам этот почерк Гуревич… Не можете…

— Уф! — поворачивается Ханзада ко мне. — Надо проверить и — нельзя!

Выхватил из тугой прически прядь над ухом, покрутил ее пальцами. Новая привычка Ханзады. Я уже знаю: сейчас он скажет нечто такое…

— Добыл косвенную улику, — не выдерживает Ханзада. — На следующий день почтальонша купила туфли. После того случая. Но зарплату не выдавали. О чем это говорит?

Я пожимаю плечами:

— Ни о чем…

— Ладно, — не сдается Ханзада, — опять же анонимка…

Кроме извещения с почерком, оставленным рукой преступника, мы отправили на экспертизу и анонимку.

— Если окажется, что ее писала Гуревич… И если перевод получила она же… — рассуждает Ханзада. — Тогда анонимку приобщим к делу для характеристики ее личности.

Я улыбаюсь: так выразиться мог только следователь. Это тебе не словечки из воинского устава. И Ханзада улыбается: почему — не знаю. Может, опять видел Задонскую?