Горький и Пешкова расстались еще в 1903 году, вскоре после смерти дочери. Горький заявил, что считает ниже своего достоинства оправдываться и что он и Андреева считают себя мужем и женой. Тем не менее ему пришлось съехать из отеля уже на следующий день. Горький не смог снять номер ни в какой другой гостинице и в итоге поселился в частном доме в Адирондакских горах на севере штата Нью-Йорк.
В некоторых российских источниках сказано, что после этой истории американское общество отвернулось от Горького, но это не совсем так. Вот газетная заметка, в которой говорится, что многие американцы и особенно американки устроили давку на публичном выступлении Горького, почитая за честь пожать ему руку.
Статья об овациях Горькому. Библиотека Конгресса США
А есть еще статья, где рассказано о приеме, который устроил в честь Горького профессор женского Барнард-колледжа в Нью-Йорке Джон Дьюи, и о том, что администрация заведения распекла его за то, что он пригласил на встречу с «двоеженцем» несовершеннолетних студенток.
Наконец, в поддержку Горького выступил британский фантаст и авторитетный публицист Герберт Уэллс, назвавший устроенный ему афронт «моральным спазмом».
Этими обстоятельствами не в последнюю очередь объясняется мрачный настрой Горького, выразившийся в очерках «Город Желтого Дьявола», «Царство скуки» и «Mob» («Толпа»), названия которых говорят сами за себя.
Предложение Константина Симонова сделать из этого сюжета пьесу никаких последствий не возымело. Можно предположить, что партийные боссы сочли его неприличным. А вот книга Аннабелл Бюкар была экранизирована, причем не кем иным, как выдающимся кинорежиссером Александром Довженко. Картина под названием «Прощай, Америка!» стала его последней, незавершенной работой.
Вот что рассказывает об этом замысле киновед Ростислав Юренев.[12]
«Обязан был сделать…» Об этом — в следующей главе цикла.
Орел в клетке{37}
«Прощай, Америка»
Снискавший мировую славу, признанный классиком по обе стороны океана советский кинорежиссер Александр Довженко пребывал в начале 1950 года в тяжелейшей депрессии. Вся глубина ее стала понятна лишь недавно, когда по истечении 50-летнего посмертного моратория были изданы в полном объеме его дневники.
Некогда приближенный к вождю, Довженко в январе 1944 года перенес такой сокрушительный удар, от которого не смог в полной мере оправиться до конца жизни. Годом позже он записал в дневнике:
Сегодня годовщина моей смерти. Тридцать первого января 1944 года я был привезен в Кремль. Там меня разрубили на куски, и окровавленные части моей души разбросали на позор и отдали на поругание на всех сборищах. Все, что было злого, недоброго, мстительного, все топтало и поганило меня. Я держался год и пал. Мое сердце не выдержало тяжести неправды и зла. Я родился и жил для добра и любви. Меня убили ненависть и зло великих как раз в момент их малости.
В этот день его вызвали на заседание Политбюро ЦК ВКП(б). На сборище с гневной речью выступил Сталин. Предметом его гнева была киноповесть Довженко «Украина в огне». Даже сегодня это произведение внушает уважение и поражает художественной и политической смелостью. Это была правда, сказанная «с последней прямотой».
Такого вождь не прощал. В его насквозь лживой, демагогической речи содержится превратная, извращенная концепция предыстории войны, но именно эта версия стала непреложной догмой на десятилетия вперед. Автору киноповести были предъявлены тяжкие политические обвинения.
Вождь обильно цитировал сценарий, чтобы затем вытереть об него ноги:
Нетерпимой и неприемлемой для советских людей является откровенно националистическая идеология, явно выраженная в киноповести Довженко. Так, Довженко пишет:
«Помните, на каких бы фронтах мы сегодня ни бились, куда бы ни послал нас Сталин — на север, на юг, на запад, на все четыре стороны света, — мы бьемся за Украину! Вот она дымится перед нами в пожарах, наша мученица, родная земля!» «Мы бьемся за то, чему нет цены в мире, — за Украину!
— За Украину! — тихо вздохнули бойцы.
— За Украину! — за честный украинский народ! За единственный сорокамиллионный народ, не нашедший себе в столетиях Европы человеческой жизни на своей земле. За народ растерзанный, расщепленный! — Кравчина на мгновенье умолк и словно не сказал дальше, а подумал вслух:
— Скажите, можем ли мы, сыны украинского народа, не презирать Европу за все эти столетия?»
Ясно, насколько несостоятельны и неправильны такого рода взгляды. Если бы Довженко хотел сказать правду, он должен был бы сказать: куда ни пошлет вас Советское правительство — на север, на юг, на запад, на восток — помните, что вы бьетесь и отстаиваете вместе со всеми братскими советскими народами, в содружестве с ними наш Советский Союз, нашу общую Родину, ибо отстоять Союз Советских Социалистических Республик значит отстоять и защитить и Советскую Украину. Украина, как самостоятельное государство, сохранится, окрепнет и будет расцветать только при наличии Советского Союза в целом.
Сталин вещал:
Довженко позволяет себе глумиться над такими священными для каждого коммуниста и подлинно советского человека понятиями, как классовая борьба против эксплуататоров и чистота линии партии… Довженко осмеливается критиковать политику и практические мероприятия большевистской партии и советского правительства, направленные на подготовку советского народа, Красной Армии и нашего государства к нынешней войне… Как мог Довженко докатиться до такой чудовищной клеветы на советский народ?….все это есть наглая издевка над правдой… Откуда Довженко набрался такой смелости и нахальства, а может быть, и того, и другого, чтобы говорить подобные вещи?…он, как кулацкий подголосок и откровенный националист, позволяет себе делать выпады против нашего мировоззрения, ревизовать его… Довженко пытается со своих националистических позиций критиковать и поучать нашу партию. Но откуда у Довженко такие претензии? Что он имеет за душой, чтобы выступать против политики нашей партии, против ленинизма, против интересов всего советского народа?
После такого чудовищного разноса была одна дорога — в лагерь или к стенке. Но вождь милостиво прощает дерзкого художника. «Не буржуазный я и не националист, — упрямо пишет Довженко в дневнике. — И ничего, кроме добра, счастья и победы, не желал я и русскому народу, и партии, и Сталину». Вместе с тем «оргвыводы начинают действовать, петля вокруг шеи затягивается».
Его не лишили ни жизни, ни свободы — только права творить. Лишь в 1949 году он получил возможность снять новую игровую картину. Это была первая для Довженко цветная лента «Жизнь в цвету» — рассказ о знаменитом селекционере Иване Мичурине. Довженко радовался, как ребенок, новым художественным возможностям и такой родной теме — он так любил цветущие украинские сады! Он писал о Мичурине: «Он был яростным львом среди безмятежных стад, орлом в клетке, полководцем без армии…» Но и в этот замысел вторглась грубая политика — проклятая лысенковщина, из-за которой первый вариант фильма подвергся зубодробительной критике на худсовете «Мосфильма», режиссер получил инфаркт, после чего его заставили переснять две трети картины, огрубив и опошлив первоначальную идею. Только дневнику доверял он свою неизбывную горечь:
