Дмитрий все время был со мной. То он звал меня откуда-то издалека, и приходилось напрягаться, чтобы разобрать слова. То рядом раздавалось: «А в пятницу мы будем встречать пароход из Феодосии». Или подзывал официанта: «Можно еще чашечку кофе?» Иногда, заслышав наверху его шаги, я подходила к лестнице и ждала, когда он спустится. Бывало, подсев к печке с романом или своим банковским гроссбухом, он на мгновение отрывался от чтения и одаривал меня рассеянной улыбкой. А иногда, бесшумно подойдя ко мне сзади, он вдруг заключал меня в объятья и что-то шептал мне в шею. В эти мгновения меня переполняло такое невообразимое счастье, что у меня подгибались ноги, и я бы, наверно, упала, не держи он меня крепко в руках.
Странное состояние. Сознавать с болезненной ясностью, что я его никогда, никогда не увижу, и при этом не расставаться с ним ни на минуту, блаженствовать в его незримом присутствии. Может, у меня было что-то с головой? А может, я просто переродилась.
Гуров. Два месяца со мной творилось что-то непонятное. Москва, без которой я жить не мог, сделалась для меня ненавистной, а служба до того бессмысленной, что я шел в банк, как под дулом пистолета. Я занимался бог знает чем, лишь бы не идти домой, где меня ждала гнетущая тишина или назойливые дети со своими несделанными уроками. Я вступил в теннисный клуб! В ноябре! Три раза в неделю, ночи напролет, играл в карты. Увязался за сослуживцем на собрание музыкального общества, где он и его друзья-любители целый вечер кормили меня Бахом и Генделем. Видели бы вы, с каким энтузиазмом я их слушал! Я получал от этого удовольствие!
Но самое любопытное я приберег напоследок. Помните «курортные забавы»? Эта игра неожиданно обрела… обратный смысл. Или мой мир перевернулся. А может, сама жизнь оказалась вывернутой наизнанку? Вдруг, без всякой видимой причины, все, что до сих пор казалось мне реальным, превратилось в мираж. А все, что я рисовал в своем воображении, относилось ли это к прошлому или к будущему, стало абсолютно реально, чтобы не сказать, единственной реальностью. Банк, сослуживцы, дом, карточная игра — это фантомы. А настоящее — оно все тут. (Показывает: в голове.) Настоящее — это гостиница «Марино». Серебряный водопад. Городская площадь, сердце Ялты. И, конечно, Анна.
Я мог жить только рядом с ней, в ее ауре. Слышать ее дыхание, журчащий смех, обволакивающий голос. Замирать от прикосновения ее ладоней. Вот почему в середине декабря, когда я решил ехать в Парголово, то был не минутный порыв, а совершенно естественная потребность.
Анна. Я заполняла дни маленькими радостями, милыми пустяками. Их можно было бы назвать сюрпризами, если бы я их с такой тщательностью не готовила. Это была не детская «игра понарошку», а репетиции того, что рано или поздно все равно случится.
В пятницу, после того как Николай уедет на консультацию к врачу, а Соня понесет белье в прачечную, ровно в четыре раздастся стук, три отчетливых удара. В прихожей я мимоходом гляну в зеркало и открою дверь. Он! В соломенной шляпе, на губах ухмылочка. «Поторопись, а то опоздаем на пароход».
А через неделю, в субботу, по дороге в мясную лавку я встречусь с ним под городскими часами. С тех пор как я вернулась в Парголово, стрелки застыли на десяти часах. «Анна! — всплеснет он руками. — Опоздать на два года, слыханное ли это дело!»
А завтра в почтовом ящике будет лежать письмо. Я скажу Николаю, что это от сестры. В письме подробнейший план нашего бегства в Крым с описанием дома (беленые стены, на буфете голубые тарелки), и наших прогулок, и фруктовых деревьев, которые мы посадим. Он знает, что мой любимый цвет — голубой.
Вот такие репетиции будущего.
И не беда, что в дверь не постучали, и он не ждал меня под часами с застывшими стрелками, и в ящике не лежало письмо про голубые тарелки. Не скажу, чтобы меня это сильно разочаровало. Нисколько. Просто счастье, счастье полное, неизбежное, отодвигалось на некоторое время.
Гуров обхватывает ее сзади, ее лицо выражает неподдельный испуг и растерянность.
Гуров. Анна…
Анна. Что?.. кто это?..
Гуров. Неужто обознался?
Анна (разворачивается, видит Гурова). Боже мой! (Спохватившись, шепотом.) Боже мой.
Гуров. Я должен был вас увидеть.
Анна. Дмитрий Дмитрич?
Гуров. Он самый.
Анна. Господи…
Гуров (скороговоркой). Я узнал адрес и три часа ходил перед вашим домом, все не решался постучаться, уже не верил, что я вас увижу, и вдруг вы, вы, это невероятно…
Анна. Вы должны уехать.
Гуров (с расстановкой). …все такая же… нет, еще более красивая…
Анна. Что вы здесь делаете? Послушайте, вам нельзя здесь оставаться! Уезжайте сегодня же!
Гуров. Кожа пахнет все так же, и руки все такие же…
Анна. Где вы остановились?
Гуров. Где я… что?
Анна. Давно вы здесь? В какой гостинице?
Гуров. В привокзальной.
Анна. Как вы меня испугали! Господи, я же знала, что мы никогда не увидимся…
Гуров. Да вот же я.
Анна. Мне надо купить керосина.
Гуров. Смотрите.
Анна. Для лампы в спальню.
Гуров. Анна, посмотри на меня!
Анна. Когда вы уезжаете?
Гуров. Я тебя поцелую.
Анна. Здесь люди! Вы сошли с ума!
Гуров. Разок.
Анна. Что вы делаете… кругом люди… Дмитрий, заклинаю вас… уезжайте сегодня, сейчас…
Гуров. Один раз.
Анна. Это невозможно… люди смотрят… я приеду к вам в Москву…
Гуров. Один поцелуй.
Анна. Боже мой… клянусь, я приеду в Москву… милый… (Обвивает его руками и быстро целует.) А теперь расстанемся. Митя, я приеду к тебе в Москву. Я напишу тебе на адрес банка. Мы увидимся… в начале месяца… мой милый, дорогой мой… (Берет его лицо в ладони, снова целует.) Я должна идти… О боже, Митенька…
Гуров. А насчет Парголово ты была права.
Анна (не понимает, о чем он). Права?
Гуров. Это не в Италии.
Анна. Нет.
Гуров. В России.
Анна. Ты уверен?
Гуров. Там, где мы с тобой.
Анна. Господи!
Гуров. Я ошибался.
Анна. Нет, нет… в Москве, я обещаю… я тебе клянусь, любовь моя.
Гуров. Значит, в Москве.
Анна (быстро отворачивается). Я стала приезжать к нему в Москву. Раз в два-три месяца. При каждом удобном случае. Николаю я говорила, что еду посоветоваться с профессором насчет женской болезни. Остановившись в гостинице, я тотчас же посылала человека с запиской «Эльф приехал». Наш тайный шифр. Дмитрий любил такие шутки. Вечером он появлялся у меня, а на следующее утро я уезжала обратно в Парголово. (Вспомнила.) Кстати, с глазами у Николая стало гораздо лучше… во всяком случае, не хуже. Он теперь постоянно ходил в темных очках, и они с Ялтой много гуляли. Вскоре его перевели из губернского правления в земскую управу… или из управы в правление… (махнула рукой) ах, все равно! Его тронуло внимание начальства. Что касается «московского профессора по женским болезням»… не думаю, что он в это поверил, скорее делал вид.
Гуров. Прежде я никогда не вел двойную жизнь. Оказывается, это очень просто — в каком-то смысле. С одной стороны, ничего не изменилось: служба в банке, споры в клубе, семья, клиенты, юбилеи… все явно, и все обман.
А с другой стороны, наша жизнь вдвоем: бурная, полная восторгов и терзаний, пьянящая, как всякая тайна. Она захватила меня и швырнула в сумасшедший водоворот. И эту жизнь я считал настоящей, да, в сущности, так оно и было.
Другое дело, что эти две жизни — публичная и частная, фальшивая и настоящая — не имеют таких уж четких границ, как нам хотелось бы думать. Жизнь настоящая не обходится без фальши, а в фальшивой жизни бывают минуты подлинного чувства. Иногда вдруг все перемешается, и ты уже не можешь отличить одну от другой. Не то, чтобы я запутался. Так сложилось. Очевидным было одно: я ее любил. Да, я никого так не любил — ни до, ни после.
