— Что так?

Ригель скривился и не без смущения пояснил:

— Куры. Я тогда плохо себя держать умел, даром, что уже два года был... таким. Ну, и опростоволосился. Соседа тогда кое-как утишили — почудилось, мол, бражки перепил. Но толки по селу пошли, ведун стал косо посматривать. Так ещё год промаялись, а потом отец свёл меня сюда. Жить.

Кром не знал, что и сказать. Как можно исторгнуть из-под крова собственного сына? Ведь не сделал же он ничего дурного. И тут — оторвали от семьи, оставили одного. Мыслимое ли дело?

Ригель будто угадал его мысли.

— У меня меньшой брат есть. Тогда ему только пять годков было. Отец боялся, что я могу его... ну. Обидеть. Да и что сталось бы, если б кто-то узнал про меня? Он всё правильно, по уму сделал.

По уму, конечно. То-то ты сейчас побледнел весь, как снятое молоко, подумал Кром, но спорить не стал. Известно ведь: судить идущего рядом легко лишь до тех пор, пока не понесёшь его ношу. Узнай кто про сына-оборотня, всей семье бы не поздоровилось. Может, он и сам бы так поступил. Может, и нет...

Наступившая тишина вдруг показалась осязаемой, вязкой. Кром тряхнул головой, отгоняя наваждение, и спросил — просто чтобы что-нибудь сказать:

— А что это за изба?

— Изба-то? — рассеянно переспросил Ригель. — Да наша, отцов отец построил. Он охотником был, ходил далеко, и в Полесье тоже. Вот и поставил. Место хорошее, у реки. Отец тоже тут охотился. Но с тех пор, как я здесь, больше не захаживает. Матушка иногда навещает. А так один, видишь, хозяйничаю. Вот и весь сказ, — он улыбнулся, но как-то криво.

— И давно?

— Этим летом мне двадцать минуло, сочти сам.

Семь лет. Кром очень хорошо представлял, каково это — жить одному. Но отца не стало три года назад, да и он-то в селе жил, с людьми. Должно, очень долгими показались Ригелю эти семь лет.

— А тебе сколько? — спросил вдруг тот.

— Чего? А. Двадцать пять.

— Зимой?

— Зимой. Как догадался?

— Ну, ты весь какой-то... — Ригель развел руками и улыбнулся — на этот раз почти весело, — зимний. Волос белый, глаза серые, молчишь всегда.

— Ничего не всегда, — пробурчал Кром, невольно улыбаясь в ответ. Придумает тоже. А Ригель, дурачась, ухватил его за руку.

— Ты хоть тёплый? А то, может, студёный, как сосулька?

Кром, смеясь, отмахнулся, но вид смуглых пальцев, сомкнувшихся на запястье, напомнил: вот Лис стиснул в пасти его руку, дышит рвано, глаза загнанные, но не кусает. Он поднял взгляд.

— Почему ты не укусил меня тогда?

— А что, надо было? — подначил Ригель. Он по-прежнему смеялся, но глаза были серьёзными. — Пусти.

Кром обнаружил, что сам держит его за тонкое запястье. Он разжал пальцы и упрямо переспросил:

— Почему?

Ригель зябко передёрнул плечами.

— А за что?

"А он тебя за что?" — подумалось Крому. Он вспомнил, как сталь ножа бросила отблеск в зрачки Лиса. И всё равно, вместо того чтобы драться зверем, он перекинулся, оставив последние силы. Зачем?

— Я хотел умереть человеком, — тихо сказал Ригель, словно в ответ на его мысли. А потом поднялся и притворно зевнул. — Давай, что ли, спать.

Он скрылся за пологом, зашуршал одёжей. Кром убрал поделки, задул лучину и забрался под одеяло. Сон не шёл, в голове роились мысли. Он хорошо помнил свой страх, когда раненый Лис схватил его. Укуси он, и Вариша, может, посулила бы кому поцелуй уже за поимку белого чудо-лиса, которого в человечьем обличье звали Кромгалом. На его счастье, Ригель не пожелал перекладывать проклятье на другого, хоть и думал, что его вот-вот убьют. Не сладко же ему оборотнем жилось, если даже врага пожалел. "Я хотел умереть человеком", так он сказал.

"Кто же ты, если не человек, — думалось Крому. — Вот тот, кто сделал оборотнем мальчишку-несмышлёныша, он зверь". На миг захотел сказать это вслух, но постеснялся.

Не умел он ладно говорить.

На следующий день Ригель не находил себе места. Он метался по избе, выходил в сени и бродил там, бормоча под нос. Одним словом — сухотился(1).

Невтерпёж, догадался Кром. Зимой честной люд отсиживается по избам да отращивает бока, отдыхая от дел, но Лиса разве удержишь под лавкой. Хочется, поди, глотнуть морозного воздуха, пробегать взапуски с быстрым зайцем. «А что ещё ему остаётся», — думал Кром, поглядывая на застывшего у окна Ригеля. Вся жизнь и есть — лес да изба. И никаких отметок об истекших днях.

Снаружи было тихо, но ветер изредка швырял снежной крупой в слюдяное окошко.

— Будет мести — не пущу, — сказал Кром.

Ригель вскинулся, тревожно вгляделся в его лицо, и тот не сдержал улыбку — испугался, надо ведь. Смешной. А Ригель, разгадав шутку, ответил пренебрежительно:

— Не пустил один такой…

И — тоже не сдержался, фыркнул.

Ближе к вечеру ветер стих. Кром ещё раз посмотрел раненое бедро, подивился на чистый рубец и даже немного позавидовал.

— На мне бы так заживало.

— Лучше не надо, — серьёзно сказал Ригель и нырнул за полог. Кром услышал шорох сброшенной одежды, и спешно опустил глаза на нож, который взялся точить. Сейчас перекидываться будет. Может, в сени выйти? Или сам уйдёт? Кром уже хотел окликнуть и спросить, но тут нагой Ригель вышел из-за полога. Медленным скользящим шагом он подплыл ближе и замер, не сводя с Крома глаз. А у того внутри всё сжалось от древнего неизбывного ужаса перед запретным, инаким таинством, от нежелания видеть то, что Ригель вознамерился ему показать. Моментально забылась и охота, и то, что Лиса он видел всяким и не собирался бояться. Из зверя в человека это ведь как от тьмы к свету, а вот наоборот… Но Ригель смотрел на него, и Кром тоже не опустил взгляд, даже кивнул — давай, мол. Кто бы знал, чего ему стоил этот кивок.

Ригель опустил голову, коротко вздохнул. По смуглому телу прошла крупная дрожь, оно выгнулось в мучительной судороге, и с губ слетел полувскрик-полустон — тихий, но сколько же в нём было боли! Кром не выдержал: вскочил, не зная ещё, что сделает в следующий миг. Ригель же упал на колени, согнулся, пряча лицо, съёжился, потемнел, и… всё закончилось. С пола поднялся красавец-лис. В избе он казался ещё больше, чем снаружи. Путаясь в лапах, Лис сделал пару неверных шагов. Вид у него был ошалелый. Кром опять сел на лавку и отложил в сторону позабытый нож. Перед ним стоял зверь — лесной, опасный, но было что-то такое, что прогоняло страх. Теперь Кром смотрел уже с любопытством. А Лис повернулся к нему и уселся напротив, чинно обернув лапы пушистым хвостом. Кром хмыкнул. Лис лукаво склонил к плечу востроухую голову, будто спрашивая: ну чего, мол, потешаешься? Себя-то видал? Его глаза знакомо поймали тёплый отблеск лучины, и всё встало на свои места. Кром понял, почему нет страха. Глаза у Лиса были не тусклой звериной желтизны, а карие, с раскосинкой — ригелевы. И такие же встревоженные, выжидающие. Кром рассмеялся и похлопал по колену, словно приманивая ласкового пса. Лис фыркнул — тоже очень знакомо, но, на удивление, подошёл. А когда Кром потянулся потрепать его по ушам, строптиво вскинулся, и страшенные клыки клацнули возле самых пальцев. Кром отшатнулся, но тут же сообразил, что Лис мог бы уже дважды перекусить ему руку, если б захотел. И точно: тот ухмылялся во всю пасть, вывалив ярко-алый язык. Лис понимал шутку.

— Дурень, — беззлобно проворчал Кром, опуская отведённую было руку. А Лис вдруг ткнулся в ладонь влажным носом и отскочил к двери; поскрёб её лапой, оглянулся — выпускай. Когда рыжий отблеск лисьей шубки канул в густые сумерки, Кром вернулся в тепло. Дверь в сенях оставил приоткрытой, чтобы Ригелю не пришлось шлёпать босиком по оледеневшим ступеням крыльца.