На ночь Кром, как обычно, оставил лучину зажжённой, а спать пошёл на лавку — неудобно показалось занимать кровать, когда она ещё хранит тепло матери Ригеля. Тот вернулся под утро и сразу, не умываясь, залез к нему.

— Совсем замёрз, — Кром повернулся и обнял его. Ригель промолчал, только прильнул к нему, прижимая к ногам холодные ступни.

— Проводил?

Кивок.

Кром вдруг почуял, что он устал, очень устал. А ещё перед глазами встало их с матерью прощание: она уходит к темнеющим вдали избам, Лис смотрит вслед, долго, а потом отворачивается и бежит обратно, в бесприютную ночную синь.

— Помнишь, я тебе говорил, что Лис легко забывает человечью жизнь?

— Помню.

— Бывает, хочется остаться, не перекидываться. У Лиса ведь всё просто. Побегал, поспал. Мышь поймал — вкусно, — Ригель криво улыбнулся. — Так легко.

— А как же она?

— К ней и возвращаюсь, — он вздохнул. — Но иной раз накатит, хоть вой.

— Лисы не умеют выть, они тявкают, — неуклюже пошутил Кром.

— Люди зато умеют, — вполголоса пробормотал Ригель.

Крому показалось, что он задохнётся, если не развеет хоть чуть тяжкую горечь, сдавившую горло после этих ригелевых слов. И он стал говорить. О матери — красавица, говорят, была. Об отце, что был первым запевалой в Полесье, за то его Словишей(6) прозвали; о том, как он добыл себе невесту, — почти сутки пел у её окошка, никто прогнать не смог; а без неё не пел, больше ни разу. Рассказал, как отец умирал на его руках; бабка бы вылечила, а он, Кром, не смог. Отец жалел, что не взял другую жену («Не привык ты у меня в семье жить, чего доброго, так бирюком и останешься…»). Ещё рассказал об избе, которая строилась на большую семью, а ныне стояла пустой и холодной. Ригель лежал тихо-тихо. Казалось, заснул, но когда он замолчал, тот завозился и улёгся так, что голова Крома оказалась у него на плече.

— Спи, — сказал Ригель. — Спи.

(1) — "кром" значит "крепость"

(2) — изначально слово писалось через "о"

(3) — март

(4) — по привычке погуглила выдуманное имя: "В русском фольклоре лесной дух, получивший, прозвище от слова «елань» — поляна в лесу. Иных характеристик персонажа не сохранилось". Т.к. нечисть неопасная и редкая, то имя оставлю, очень уж по-славянски звучит)

(5) — муж/хозяин

(6) — "соловей"

Наутро Крому было неловко за то, что наговорил накануне. Зачем вывалил всё на Ригеля, непонятно. Тому и своих горестей хватает. Он попытался сказать об этом, но Ригель отмахнулся и перевёл на другое. Разговоры он теперь затевал самые разные.

— Когда черёмуха зацветает, знаешь, почему холод настаёт? — спросил как-то. Кром знал баснь про это, но решил послушать и Ригеля.

— Почему?

— Однажды один загорский парень решил жениться. Звали его Ольша, жил он небогато…

Всё так, думал Кром, только не ваш Ольша, а наш Белослав. В остальном же было похоже, один к одному. Он сказал об этом Ригелю, тот осердился.

— Это наша баснь!

— Нет, наша.

— Нет! Нет!

Ни один не уступал, и они затеяли весёлую возню, покуда Ригель не запросил пощады. Мир скрепили поцелуем, всё равно дело шло к вечеру; потом долго не засыпали, гадали, почему так схожи басни, которые пересказывают в разных весях.

Другой раз спорили об охоте.

— Рыбу. Рыбу надо класть.

— Да как рыбу, если мясо? Всегда на приваду баранину беру.

— Ну и дурак. Мясо можно миновать, а рыбу не обойдёшь. Она на весь лес пахнет.

— Почему тогда охотники говорят…

— Ты кому больше веришь, каким-то там охотникам или мне?!

— Тебе, тебе…

Днём солнышко выглядывало из-за туч всё чаще. На взгорках снег отступил, в воздухе запахло прелыми прошлогодними травами. Лёд на Неряди напитался водой, стал совсем синий. И как-то в конце Зимобора пошёл дождь. Был он нудный, серенький, но сразу становилось ясно, что не пощадит, сожрёт остатки ноздреватого снега, смоет с земли изношенный зимний покров.

В один из этих дождливых дней Ригель сел на лавку и завёл совсем уж странный разговор.

— Вот говорят: правда богов. А какая она?

Кром, перебиравший за столом гречку, удивлённо посмотрел на него.

— Как это «какая»? Законы, которые чтим, и есть правда.

— Так не все же по ним живут.

— Значит, не видать им Верояни после смерти.

— Подумаешь. Кто знает, что там, после смерти, — пробормотал Ригель. — А я и вовсе в Вероянь не собираюсь.

— Что так?

— А чего там делать? Ходить да лазоревые цветочки нюхать?

— Цветочки не цветочки, а и Невь(1) тебе едва ли по нраву придётся.

— Не понравится, так перекинусь да убегу, — отшутился Ригель. Помолчав, начал опять: — Гляди… Если все должны чтить правду, то почему тогда боги не сотворили эту Вероянь повсюду? Зачем дали людям свой мир?

Кром пожал плечами. На такой вопрос только боги и смогут ответить.

— Значит, — не унимался Ригель, — человек может выбирать?

— Вестимо, может. Но если выберет неправильно…

— Да-да, — Ригель досадливо отмахнулся. — Правильно, неправильно…

Остаток дня так и просидел надутый, только к вечеру отошёл.

А наутро выкатилось солнце. Горячее, яркое. Оно оглядывало омытую дождём землю, заботливо ощупывало пальцами-лучами все уголки, будто спрашивало: «Ну как вы тут без меня? Ладно ли отзимовали?»

С натопленной печью в избе было даже жарко. Ригель с утра шастал босиком, в одних штанах. Глядя на его спину, исчерченную белыми полосами шрамов, Кром наконец полюбопытствовал:

— Откуда?

— А, это… — Ригель плюхнулся рядом на залитую солнцем лавку и блаженно прищурился, греясь в лучах. — Раньше я частенько в Заречье бегал, к девкам.

— К девкам???

— Ну да. Первый раз ненароком вышло. Я перекинулся в рощице, а одна молодка меня, нагого, углядела. И не забоялась. Не сразу понял, что с ней делать, ну да потом разобрался. А там и другие пошли, я пронюхал, куда они по ягоды гуляли.

— Да как они не испугались?

— Ты же не испугался, — усмехнулся Ригель. — Да и не перед каждой я перекидывался. Так, вроде: молодец, неместный, любопытно. Ну и плёл я им там чего-то, что ученик ведуна или ещё что. Девки, им бы только уши развесить. Дома-то скотный двор, мамка строгая, да жених, какого родители предрекут. А им и другого хочется, тоже, чай, живые. Но я никого не неволил и силой не брал, не думай.

Кром ошалело помотал головой. Так он о Ригеле не думал, конечно. Но каков прохвост! Обгуливал себе зареченских девок и в ус не дул.

— И долго ты так?

— Да нет, с лето. По осени в лесу холодно стало, и я сдуру сунулся в село к одной, — Ригель поморщился. — Услышали нас. Поймали. И тут я сглупил ещё пуще — перекинулся.

— Ох.

— Да уж. Как чую опасность, всегда перекидываюсь, само выходит, — Ригель вздохнул и открыл глаза. — Так-то бы просто намяли бока и отпустили, а тут — оборотень.

— И что было?

— Стали меня убивать, — просто ответил Ригель. — А никак, Лис живучий оказался. Позвали ведуна, он присоветовал серебром, да кто ж отдаст своё серебро, чтобы клинок отлить для нечисти? Думали, что вернее: голову отрезать да отдельно от тулова зарыть или живьём сжечь? Пока рядили, я из верёвок вывернулся и утёк, — он помолчал. — Далеко бы не ушёл, да Нерядь-матушка выручила. Прыгнул в воду, она на заливные луга и вынесла. Там отлежался помаленьку. Лис, он знает, какие травки жевать надо. И заживает на мне хорошо, ты помнишь.

Ригель лежал, опираясь затылком на подоконник, подставив лицо солнцу. Почему-то он не щурился, свет отражался в тёмных зрачках расплавленным золотом. А Кром смотрел на него и видел Лиса, ползущего из воды: как он цепляется за влажную землю, втаскивая на пологий берег израненное тело, как бессильно утыкается мордой в траву и стонет совсем по-человечьи. Словно воочию он увидел порванное ухо, сочащиеся кровью раны, проплешины на шкуре в тех местах, где клоки шерсти были вырваны с мясом. И в памяти всплыли собственные слова: «В мире много дурного…» Но почему же, светлые боги, столько выпадает на долю иных людей? За что вы наказали десятилетнего мальчишку? И за что продолжаете наказывать? Ригель, будто угадав его мысли, скосил глаза и лукаво сказал: