Так вот, подыскивая слова для определения центрального ядра этого гигантского духовного процесса, наложившего неизгладимый отпечаток на всю последующую историю западной цивилизации, Йонас долго выбирает между различными возможностями — «временный триумф иудаизма», «победа иудеохристианства» и т. п., — пока не приходит к тому главному, что, на его взгляд, объединяло и пронизывало все эти разнородные составляющие. Это было, говорит он, «вторжение гностицизма».

При таком подходе становится понятным, почему гностицизм обнаруживает такое глубокое сходство со столькими и столь разнородными учениями и доктринами древности, начиная с мистики иудаизма и платоновской философии и кончая отголосками буддизма. Становится понятным и то, почему гностицизм, как утверждает Йонас, оказался главной и сквозной идеей позднеантичной эпохи и почему сумел оказать столь мощное влияние на духовное развитие человечества, что это влияние ощущается и в наши дни, — ведь он объединял в себе множество различных влияний и тем самым, как сказали бы химики, имел множество «свободных валентностей», которые позволили ему объединяться с самыми разными мистическими идеями позднейших времен и оплодотворять их своим влиянием. Примерно так же (но в куда меньшем масштабе) вторгся (уже в нашу эпоху) в духовную жизнь России марксизм с его щупальцами свободно-валентных идей, только и ждущих, к кому бы присосаться — то ли к символизму, то ли к богоискательству, то ли к рабочему движению.

О гностицизме можно рассказывать долго. На этом закончим наше повествование.

История насмешлива. Отодвигая события в прошлое, она делает их сомнительными (порой незаслуженно сомнительными) для потомков. При этом, будучи одинаково равнодушной ко всему в себе, она и в этом вопросе не знает исключений. «Я слышал сомнения в реальности Трои», — писал Байрон после посещения Гиссарлыкского холма. И предрекал, улыбаясь: «Со временем усомнятся и в Риме». Подлинность Древнего Рима пока еще несомненна, но реальность Троянской войны в последние столетия действительно стала — предметом бурных споров. Не то было раньше. «Для античности, — говорят Гиндин и Цымбурский, — Троянская война была несомненным фактом… О ней напоминали родословные, идущие от ее героев, названия основанных ими городов, гавани, где были стоянки их кораблей». Эти родословные и названия были известны всем. Великий Вергилий в своей поэме «Энеида» писал, что когда уцелевший троянец Эней в своих странствиях навстречу судьбе (ему было якобы предназначено основать Рим, который возродит троянскую славу) добрался до далекого Карфагена, что на другом от Трои конце Средиземного моря, и попытался поведать тамошней царице Дидоне, откуда он родом, оказалось, что Дидона и сама уже может рассказать ему историю осады и гибели Трои и ее героев. Как объясняет В. Топоров в своей книге «Эней — человек судьбы», Вергилию, писавшему в I веке до н. э., представлялось очевидным, что в Энеевы времена о падении Трои должен был знать каждый средиземноморец, коль скоро это было реальное событие, потрясшее весь средиземноморский мир.

Свидетельств такой безусловной веры многих поколений (от Гомера к Вергилию и далее до средневековых) в историческую реальность Троянской войны несчетное множество; вот одно из них, возможно, самое яркое. В «Илиаде», рассказывая о главных героях Троянского похода, Гомер среди прочих повествует бб Аяксе — царе Локриды, что находилась в срединной Греции неподалеку от Дельф с их оракулом. Гомер называет этого Аякса «малым», чтобы отличить от другого, «большого», или «великого», Аякса Теламонида:

Помимо отличного метания копья, Аякс Локридский отличался, видимо, еще и необузданно диким нравом — после взятия Трои он ворвался в храм Афины, где пророчица Кассандра, ища спасения, прильнула к статуе богини, и, увидев несчастную девицу, воспылал к ней нечистым желанием; а поскольку ему никак не удавалось оторвать руки Кассандры от статуи, он схватил ее за волосы и потащил прочь вместе с каменным изваянием. Этим поступком, осквернившим алтарь Афины, Аякс Локридский вызвал понятную и вечную ненависть богини, и вот, как сообщают древнегреческие памятники, жители Локриды даже в IV веке до н. э., т. е. спустя тысячу лет (!) после описанных Гомером событий, были настолько убеждены в реальности этого давнего проступка своего давнего царя, что продолжали замаливать его вину перед Афиной и отвращать ее гнев, ежегодно отправляя двух своих девушек (из самых аристократических семей) в отстроенную к тому времени Трою, дабы они служили там хранительницами восстановленного храма оскорбленной богини. Правда, некоторые скептики издавна утверждали, что обвинение Аякса в попытке изнасиловать Кассандру было облыжным и его якобы придумал в каких-то своих целях хитроумный и коварный Одиссей. Но если даже локридцы поверили наговорам Одиссея, все равно, они и в этом случае, в конечном счете, поверили Гомеру.

Нет, бесспорно, сомнения в исторической достоверности гомеровского рассказа не приходили тоща в голову почти никому — разве что Анаксагору, который, видите ли, требовал доказательств этой достоверности; но на то Анаксагор и был философ. Всем прочим людям, нефилософам, доказательства казались излишни, ибо, как писал древнегреческий историк V века до н. э. Фукидид, «в правдивости гомеровского рассказа не приходится сомневаться», поскольку за нее ручаются «великие поэты и всеобщая традиция» («поэты» здесь во множественном числе, потому что, кроме гомеровских, существовали и несколько менее пространных поэм о Троянской войне, совместно известных как «Эпический цикл» и дошедших до нас в записях VI века до н. э.). «Ручательство» это становилось тем более убедительным, что поэты и традиция взаимно удостоверяли подлинность своих свидетельств: например, «Эпический цикл» утверждал, что Афина наложила на Локриду тысячелетнее проклятие и, согласно традициям самих локридцев, им суждено было посылать своих девушек в. Трою тоже на протяжении тысячи лет, так что они покончили с этим тягостным обычаем лишь в 264 г. до н. э., тем самым заодно засвидетельствовав, что, согласно их традиции, падение Трои произошло в 1264 г. до н. э.

Кстати говоря, хотя вера в реальность этого события не умалялась с веками, но сама его дата постепенно уходила в туман и уже в древности стала предметом ожесточенных споров. Так, великий древнегреческий историк Геродот (484–424 гг. до н. э.) путем сопоставления генеалогий царских семей, сохранившихся в различных греческих традициях, пришел к выводу, что поход на Трою состоялся в 1260 г. до н. э., чем, в сущности, научно подтвердил «традиционную» датировку. С другой стороны, двумя столетиями спустя географ и астроном Эратосфен (276–194 гг. до н. э.), использовав те же данные, что Геродот, но подойдя к ним с большей придирчивостью, заключил, что Троянская война началась на сто лет позже, в 1164 году до н. э. (Многие ученые до сих пор считают это наиболее авторитетной датировкой.) Самой древней из называвшихся дат Троянской войны был 1334 год до н. э., самой поздней — 1135-й, а вот некий безымянный резчик, живший как раз между Геродотом и Эратосфеном, в начале III века до н. э. высек на мраморном памятнике в Фаросеи такую (уже неизвестно откуда взятую) дату того же события: 5 июня 1200 года до н. э. — то есть с точностью не только до месяца, но даже до дня! Во всем этом важна, конечно, не сама дата и даже не то, что разные даты отличались друг от друга, — куда важнее поразительная готовность каждого автора назвать точную дату, ибо такая готовность, несомненно, проистекала из абсолютной веры в реальность описанных Гомером событий.