Юрий заметил, что до сих пор держит в руке размокшую, так и не зажженную сигарету, бросил ее в пропитанную водой снеговую кашу под ногами и полез в карман за новой. Он знал, где искать Шайтана, но не испытывал уверенности в том, что ему удастся снова посадить пса на цепь. А если не удастся ему, непременно удастся другим – хмурым ребятам из службы очистки города от бродячих животных. Народ нынче пошел резкий, нетерпеливый, нервный и где-то даже жестокий, особенно москвичи, и болтающуюся возле подъезда здоровенную бездомную овчарку долго терпеть никто не станет. Найдется, конечно, парочка сердобольных бабусь, которые станут подкармливать осиротевшего пса объедками собственных скудных харчей; возможно, кто-то зная историю соседской собаки, попытается взять ее к себе в дом, но из этого, вероятнее всего, ничего не выйдет: из всех на свете домов и любых возможных хозяев Шайтану был нужен один-единственный, оттого-то он и сбежал от Юрия. А потом непременно появится ребятня, которая захочет поиграть с красивой собачкой. А где ребятня, там и родители со своей заботой, неотъемлемой частью которой являются проповеди об опасностях, таящихся в общении с бродячими животными. А отсюда и до фургона с собачниками недалеко. Приедут и пристрелят – вот и вся недолга…

Он сделал несколько глубоких нервных затяжек, выбросил сигарету и на всякий случай еще разок позвал Шайтана. У него еще оставалась слабая надежда на то, что пес просто решил побегать, размяться – дело молодое, в общем. Но в глубине души он знал, что никакой разминкой тут и не пахнет: Шайтан сбежал, и крики Юрия для него были все равно что скрип тюремной двери, сквозь которую ему, Шайтану, каким-то чудом удалось проскочить на пути к свободе и в которую он не собирался входить снова.

«Животные просто честнее нас, людей, – подумал Юрий, – они не умеют притворяться. Они не умеют выдумывать красивые слова, за которыми на самом деле ничего нет, и возводить умение играть этими словами в ранг наивысшей добродетели. Все у них, бессловесных, в простом и чистом виде – и любовь, и голод, и ненависть, и верность. Верность, не признающая никаких доводов, не верящая даже в смерть и не имеющая цены – просто потому, что нельзя оценить то, что не продается».

Тем не менее Шайтана следовало как можно скорее отыскать и водворить обратно в квартиру. Сначала отыскать и изловить, а уж потом решать, как быть с ним дальше. В питомник, что ли, отдать, ментам? А что? Чем сутками лежать на ковре напротив телевизора и тосковать, пускай бы работал. Бондарев, помнится, говорил, что сейчас самое время приступить к серьезному курсу дрессировки. Правда, тот же Бондарев немного позже сказал, что не хочет натаскивать Шайтана на людей, превращать его в идеального солдата, каким был его папаша. М-да…

Бондарев не хотел превращать пса в солдата, а Юрий Филатов решил сделать из него мента… Трудностей, что ли, испугался?

Пожалуй, что и испугался. Да и как было не испугаться? Все, что Юрий знал о воспитании собак, было почерпнуто им в основном из старых советских фильмов – «Ко мне, Мухтар!», «Белый Бим Черное Ухо».

Он пошел по аллее, которая, словно мощный магнит, притягивала Шайтана все последние дни. В свете редких фонарей ему удалось разглядеть глубоко впечатанные в мокрый снег следы собачьих лап. Судя по расстоянию между следами, пес уносился прочь огромными прыжками – домой торопился, дурень, от погони спасался, балбес… Следы заносило снежными хлопьями, они буквально на глазах теряли четкость и глубину, и неожиданно Юрий испытал трусливое желание развернуться на сто восемьдесят градусов и отправиться восвояси, предоставив своенравного пса самому себе. Набегается, проголодается – сам придет, никуда не денется.

Уж на то, чтобы найти дорогу к дверям, за которыми его, дурака, кормят, поят и любят, даже его собачьего ума хватит…

Впереди из-за плавного изгиба аллеи показалась темная человеческая фигура, и Юрий ускорил шаг. Прохожий мог встретить Шайтана. Да что там – мог! Почти наверняка встретил и видел, куда этого дурня понесло на ночь глядя…

Они заговорили практически одновременно – Юрий о своем, прохожий о своем, – и одновременно смущенно замолчали.

– Простите, – первым вырулил из неловкой ситуации прохожий, – у вас огонька не найдется?

Это был высокий, чуть ли не выше Юрия, крепкий, но при этом стройный и гибкий парень лет двадцати пяти. Лицо у него было овальное, веснушчатое и бледное, а торчавшие из-под низко надвинутой кепки слегка вьющиеся волосы в свете фонаря отливали старой потемневшей бронзой. Уголки полных губ были приподняты в вежливой улыбке, рука в тонкой кожаной перчатке держала наготове незажженную сигарету.

Юрий кивнул, вынул из кармана зажигалку и, спрятав ее в сложенных ладонях, принялся чиркать колесиком.

– Вы пса не видали? – спросил он. – Молодой такой, в ошейнике из офицерского ремня. Овчарка.

– Не видел, – ответил парень и наклонился, чтобы прикурить.

В следующее мгновение его левая рука мертвой хваткой вцепилась Юрию в запястье, а правая, вынырнув из кармана куртки, молнией метнулась вперед. Сделано это было мастерски, стремительно и точно, но нервы Филатова буквально гудели, как натянутые струны, из-за дурацкой выходки Шайтана, и он отреагировал на нападение едва ли не раньше, чем оно началось. Нацеленный под грудину удар пришелся чуть выше левого локтя; руку обожгло ледяным прикосновением острой как бритва стали, а потом Юрий вырвался из захвата и что было сил вмазал противнику по челюсти.

Реакция у нападавшего была отменная, и Юрий тоже промахнулся, что случалось с ним нечасто. Парень пригнулся, и кулак Филатова, который должен был сломать ему челюсть, скользнул по голове, сбив кепку. Правда, это уже была родная стихия мастера спорта по боксу Филатова, здесь он имел возможность без лишней спешки просчитать все на десять ходов вперед и выбрать наиболее приемлемую тактику боя. Поэтому, нырком уйдя от левого кулака Юрия, противник буквально напоролся на правый, соприкосновение с которым оторвало подошвы его модных ботинок от земли и бросило обладателя бронзовых кудрей спиной в мокрую снеговую кашу. Нож с испачканным кровью широким лезвием отлетел в сторону, блеснув в свете фонаря тусклой голубоватой молнией. Юрий шагнул вперед и рухнул, как бык на бойне, сбитый с ног страшным ударом в затылок.

Он сел, набрал пригоршню липкого мокрого снега и, не понимая, где находится и что делает, приложил сочащуюся ледяной влагой снежную лепешку к затылку, почти уверенный, что пальцы наткнутся на торчащие из-под разодранной в клочья кожи острые обломки черепной кости. Никаких клочьев и обломков на затылке не оказалось. Шишка была, и притом здоровенная, чуть ли не с кулак; и кровь, кажется, сочилась – под пальцами ощущалось что-то густое, липкое, почти как варенье или казеиновый клей. Юрий отнял от затылка расплющенный, степлившийся снежный блин, бросил на него взгляд: да, кровь, но не слишком много. Кость, похоже, осталась цела. Хорошая кость, крепкая… Чем же это они меня?

Драка началась слишком стремительно – не драка, собственно, а избиение, служившее, очевидно, только преамбулой к убийству, – ив самом ее начале Юрию от души навернули по затылку, так что подробности побоища смешались в какой-то невообразимый и неудобоваримый винегрет. Филатов вообще подозревал, что половина этих подробностей ему привиделась, пока он валялся без сознания в раскисшем от талой воды снегу и играл незавидную роль футбольного мяча.

Он поднес к лицу растопыренную пятерню правой руки и осмотрел со всех сторон, как некий чужеродный и абсолютно незнакомый предмет. Костяшки пальцев бы-, ли ободраны в кровь. Значит, драка все же имела место, и, судя по характеру ссадин, кто-то ушел отсюда без зубов. «Что ж, – подумал Юрий, подтягивая под себя ноги и делая неуклюжую попытку встать для начала хотя бы на колени, – что ж, зубы – это даже лучше, чем шерсти клок. Зубы, в отличие от шерсти, не отрастают заново, а значит, тот подонок будет помнить нашу встречу до самой смерти. По утрам, в ванной, с зубной щеткой в руке, и по вечерам тоже, и во время еды, не говоря уж о визитах к стоматологу, – будет, будет вспоминать наше знакомство…»