Часы ноутбука показывали пятнадцать двенадцать – тут, по крайней мере, все было ясно, однозначно, без всякой возможности двоякого истолкования. Пятнадцать двенадцать – это день, вторая его половина.

Не самое удачное время для неожиданного визита к деловому человеку, но попытаться, наверное, стоило. И потом, если подозрения Дмитрия имели под собой хоть какую-то почву, то у Виктора Павловича Ремизова вряд ли хоть когда-нибудь найдется свободная минутка для встречи с журналистом. Он, Виктор Павлович, наверное, уже спит и видит себя за границей, с чемоданом долларов в руке, и общение с пронырливыми и беспардонными представителями отечественной прессы ему сейчас, мягко говоря, ни к чему. Коротко говоря, Ремизова нужно было брать за гланды – если, конечно, он еще не уехал из России вместе с иконой.

Придя к такому выводу, Дмитрий одним богатырским глотком, как лекарство, допил отвратительный, как болотная жижа, слишком крепкий растворимый кофе, выключил ноутбук, снял со спинки стула куртку и бегом ринулся из подвала.

Виктор Павлович Ремизов доел шоколадный батончик, облизал пальцы и, воровато оглядевшись, вытер их об обивку кресла. Он подумал, что со стороны, наверное, выглядит глупо и, более того, неприятно: взрослый дядя, который ведет себя как пацан, да не где-нибудь, а в своем собственном кабинете. А кабинет где? В его же собственном магазине, вот где! Так что пальцы он при желании мог здесь вытирать обо что угодно и ни от кого не прятаться – что хочу, то и ворочу. Тем более что торчать ему здесь осталось совсем недолго – ровно столько, сколько понадобится его знакомому таможеннику, чтобы обеспечить ему коридор в аэропорту. А это должно было произойти через два дня – вот как только нужный человечек заступит на смену, так все и произойдет.

У Виктора Павловича уже и билетик имелся на рейс «Москва – Лондон», и чемоданчик был уложен – так, самое необходимое на первый случай… Словом, такому солидному, без пяти минут богатому господину не пристало вытирать слюнявые пальцы о собственное кресло, но смущение Виктора Павловича было недолгим: у каждого собственные дурные привычки, свои маленькие секреты или, как говорят англичане, свой скелет в шкафу.

Наедине с собой мало кто ведет себя так же, как на людях: кто-то грызет ногти, кто-то в носу ковыряет, а некоторые примеряют женское белье и в таком виде разгуливают по дому, идиоты… А что, не идиоты, что ли?

Белье на баб надо примерять – на молодых, красивых, упругих, с бритыми подмышками и запахом французского парфюма… Эх! А в Лондоне, говорят, красивой бабы днем с огнем не сыщешь… Врут, наверное. Лондон – город богатый, а бабы летят на деньги, как бабочки на огонь. Или как мухи на дерьмо…

Размышляя подобным образом, он как-то незаметно завелся, засопел и начал уже прикидывать, кого бы из продавщиц ему вызвать в кабинет для беседы наедине – Верку или Катьку, но вовремя спохватился и одернул себя. Не о бабах ему сейчас надлежало думать, а о том, как бы прожить, протянуть оставшиеся два дня, не вляпаться в какую-нибудь историю и избежать тех неприятностей, на которые туманно намекал в последнем телефонном разговоре этот лысый упырь Аверкин.

Теперь он понимал, что напрасно не выслушал Аверкина, зря заткнул ему рот. Аверкин был прав: он испугался и сделал попытку спрятать голову в песок: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю… А зря! По крайней мере, хоть знал бы, чего ожидать, с какой стороны прилетит плюха… Э, да что там! Предпринять ведь все равно ничего нельзя, так какой смысл попусту трепать себе нервы?

Умнее всего было бы, конечно, послушаться Аверкина и уехать на это время из города. Но после событий, связанных с иконой, в особенности после смерти Байрачного, у Виктора Павловича начали пошаливать нервы, и не просто пошаливать, а шалить по полной программе, вплоть до потусторонних голосов, видений и прочей чертовщины. Стоило ему остаться одному у себя дома, как в каком-нибудь темном углу беззвучно вырастал Байрачный – худой, иссушенный болезнью, с коричневыми кругами под глазами, с изжелта-зеленоватым лицом, стоял, скалил в жуткой ухмылке желтые вставные челюсти и все манил, манил Виктора Павловича костлявым пальцем, а иногда даже начинал говорить, и ничего приятного в этих его речах не было.

После второго или третьего стакана коньяка Байрачный обыкновенно уходил – просто растворялся в полумраке, и на его месте обнаруживался либо выключенный торшер, либо свернутый в рулон ковер, а то и вовсе пустой угол за книжным шкафом, – а вместо него являлся Жуковицкий в изорванном пулями, залитом кровью светло-сером костюме, в неизменном галстуке-бабочке и с простреленной навылет головой. «Что же ты, Витенька, такой стервец?» – вопрошал он с неуместным весельем и укоризненно качал пробитым черепом на окровавленной морщинистой шее. Голос у него был хриплый, нечеловеческий, и от этого голоса Виктор Павлович начинал ощущать предательскую слабость в коленях, а по первому разу и вовсе чуть не обмочился. Он даже перестал нюхать по вечерам кокаин, но это не помогло: мертвецам было глубоко плевать на его воздержание.

Они приходили независимо от времени суток и количества введенных Ремизовым в себя градусов, затяжек и понюшек и чувствовали себя в его квартире как дома.

Оттого-то он и засиживался допоздна в магазине, где ему, по большому счету, совершенно нечего было делать. А уж о том, чтобы уехать за город, на дачу, он и вовсе подумать не мог – ведь там, на даче, даже соседей за стенкой не было…

Все это не лезло ни в какие ворота. Виктор Павлович всегда придерживался твердого убеждения, что Бога нет – во-первых, так ему было удобнее, а во-вторых, если бы Бог существовал, он бы, наверное, не допустил того беспредела, который уже не первую тысячу лет творился в его хозяйстве. Тем не менее он, убежденный атеист, дошел до того, что опрыскал все углы своего жилища святой водой – не обрызгал, а именно опрыскал, как опрыскивают квартиру инсектицидным аэрозолем.

Увы, святая вода помогла даже меньше, чем дихлофос: тем же вечером покойнички заявились снова, и притом. оба сразу, а не по очереди, как обычно. Пугающими жестами, укорами и невнятными угрозами они на сей раз не ограничились, а очень подробно и доходчиво разъяснили Виктору Павловичу, что ему при таком букете смертных грехов и полном отсутствии раскаяния святая вода поможет как мертвому припарки.

– Козлы вы, ребята, – сказал им заплетающимся от коньяка языком Виктор Павлович. – Что же, по-вашему, если я не буду верить в дождик, то мне и зонтик не нужен? А ну, пошли вон отсюда! Тоже мне, святоши выискались!

Они ушли, но Байрачный на прощание посоветовал вернуть икону и покаяться.

– Покаяться, – глядя в опустевший угол, проворчал Виктор Павлович. – Кому оно нужно, мое покаяние?

Припаяют лет двадцать, а зона – не монастырь…

Короче говоря, Ремизов был сильно не в себе и не видел в этом своем состоянии ничего удивительного. Особенной храбростью Виктор Павлович никогда не блистал, и Байрачный был первым человеком, которого он убил. Убить старика было необходимо, но это вовсе не означало, что Ремизов получил удовольствие от самой процедуры убийства. Слава богу, до Аверкина ему было далеко, и в доморощенные терминаторы Виктор Ремизов не рвался. Он полагал себя человеком культурным, с тонкой душевной организацией, и нынешнее подавленное состояние служило, по его мнению, наилучшим тому подтверждением. Наверное, он был потрясен, впервые в жизни столкнувшись со смертью вот так, нос к носу; наверное, то, что с ним сейчас творилось, было просто психологическим шоком.

Он вынул из кармана еще один шоколадный батон-, чик и принялся, сопя, надрывать цветастую обертку.

Как только он сократил до минимума потребление кокаина, к нему вернулись все его дурные привычки, даже детские – например, любовь к сладкому и склонность вытирать липкие пальцы обо что попало: о кресло, о штору, о пиджак, причем вовсе не обязательно, чтобы пиджак был свой собственный.