Подобные происшествие резко пробуждают страсти афонские и ясно знакомят нас с тем жестоким воззрением на женщину, какое имеют местные монахи. В остальное время Афон сохраняет наружное спокойствие и тишину; борьба с плотью проходит внутренним путем, втайне, и редкий подметит те боли и скорби, с какою течет пустынная жизнь отшельника. Было бы несправедливо винить монахов за ожесточение и неприветливость к женщинам. Оно естественно. К этому побуждает монаха простое чувство самосохранения: он боится за самого себя и за своё загробное счастье, боится тех мучительных искушений, какие может возбудить в нем одно воспоминание о женщине и вот он ненавидит ее всей душою, и даже при случае готов повредить ей. Кого же винить в этом? Природу ли? силу ли демонскую, враждебную монашеству, или что другое?… Не знаю, читатель…

«Отречение от своей воли – верный путь к небу! Послушание паче поста и молитвы!» – Так говорят старцы общежительных монастырей в назидание постригающимся, чтобы заставить их отказаться от свободы и подчиниться во всем произволу игуменов и духовников. Большинство русских пришельцев спокойно выслушивает эти речи и довольно легко свыкается с безответностью пред чужой властью. Но для местных жителей такое рабство во имя Христа не легко и не всякий сможет его вынести. Иной постриженец, привыкший к полной самостоятельности в мире, никак не может свыкнуться со строгим формализмом монастырского устава: то пища ему не нравится, то духовник слишком строг, то келья тесна, и хотелось бы ему спасаться, как и остальная братие спасается, да сил не хватает… И вот он поживет несколько времени среди разных искушений, всё-таки усиливаясь приноровиться к общему складу братии, но потом покидает киновию и идет по Афону искать другого места, где бы удобнее было спасаться.

Если такой монах имеет деньги, то обойдя всю гору и ознакомившись с уставами разных монастырей, он обыкновенно кончает тем, что нанимает у какой-нибудь обители клочок земли и строит себе на нем отдельную келью, то есть целый дом с приличным помещением в несколько комнат и даже с отдельною церковью, если хватит на это капитала. При келье он разводит огороды, виноградники и другие хозяйские затеи, и таким образом делается афонским помещиком. Имея надобность в рабочих руках, такой помещик-келиот приглашает с себе на келью нескольких бедняков-монахов, так же как и он недовольных трудностью монастырской жизни, кормит и поит их на свой счет и за это обязывает их отплачивать ему работой. Приглашенные конечно рады такому приюту, и обе стороны начинают сообща спасаться, вполне довольные друг другом. Надо при этом заметить, что приглашенные, решаясь жить в чужой келье, несколько подчинены воле хозяина и почитают его своим старцем, – хотя бы этот старец по летам был моложе остальной братии, а сами считаются его учениками. Старец имеет право назначать своим ученикам разные работы и послушания, и даже делается их наставником и утешителем в случае разных искушений. Такое подчинение неизбежно на Афоне, где бедняк осужден на вечное послушание. Впрочем, власти старца ученики подчиняются очень охотно, и каждый старается ему угодить и заслужить его расположение, чтобы старец при смерти не обидел наследством. Тут в келейные отношение братии входит уже новый элемент – расчет денежный.

Таких келий на Афоне более восьмисот, и все они находятся в зависимости от тех монастырей, на чьей земле построены. Обыкновенно келья, поступив по смерти первого хозяина в вечную собственность монастыря, потом отдается в наймы на условиях, по контракту, и за выполнением этих условий строго наблюдают монастырские власти. По истечении срока контракта между монастырем и хозяином кельи происходит новая переторжка, которая часто кончается тем, что прежнего хозяина выгоняют из кельи, а на место его сажают нового, более богатого. Словом тут бывает множество мелких интриг и тяжб, неизбежных при денежных сделках.

Каждый старец держит при себе обыкновенно от трех до пяти учеников, а в некоторых кельях число их доходит до десяти, смотря по тому, какова келья и каков хозяин. Во всех подобных кельях хотя и соблюдаются многие монастырские формальности, но всё-таки в них преобладает оттенок семейного, домовитого склада, видна печать мирского труда и мирских попечений. Утром рано келиоты собираются в свои домашние церкви [21] где один из братии на скорую руку прочитывает вслух утреню и часы, и затем, с восходом солнца, все расходятся на работу к огородам и виноградникам. Потом обедают все вместе всласть или впроголодь, смотря по капиталам хозяина. После обеда ложатся отдохнуть, – понежиться до вечерни, затем опять идут на работу и работают до самого ужина. Ужинают келиоты обыкновенно в шесть часов вечера, после ужина читают повечерие и снова ложатся спать – до утрени. Вот весь день келиотский. По праздникам старец нанимает где-нибудь иеромонаха и вместе с братией слушает обедню, а если церкви нет при келье или денег не хватает, то с вечера все спускаются в ближайший монастырь на всенощное бдение и там ночуют, чтобы на другой день приобщиться св. таин. Весь склад и строй этих семейств, их пища и одежда зависит, конечно, от образа мыслей и характера старца. Если старец строг и набожен, то и ученики его ходят повеся головы, а если старец оставляет дело спасенья на совесть каждого, то и ученики беззаботны. Во всяком случае, в кельях жизнь течёт гораздо свободнее и строгостей меньше, чем в монастырях. В каждой келье можно найти и винцо хорошее и закуску подчас недурную и табак крепкий, можно услышать говор веселый, смех и даже песни иногда; местность при кельях большею частью роскошная, – погулять есть где, и при такой правильности и приволье житья на свежем воздухе, при постоянном труде физическом, – редкий келиот не доживает до глубокой старости. Киновиаты шепчут, что здесь много свободы, а потому больше греха и мирских искушений… Правда, что здесь уже во многом проглядывают грешки мирские, тем более, что здесь замешана необходимость копейки, – но, посудите сами, разве можно прожить на Афоне без искушений?…

Таким образом, в кельях подобного рода находят приют все недовольные стеснительностью монастырских уставов, все те, которым слишком трудно отказаться от своей независимости. Но есть отшельники особого настроенья, которые только потому уходят из монастыря, что там очень много живёт народа и ищут келейной жизни для одной цели спасенья. Считая грехом всякое сношенье с людьми, даже со своими братьями-монахами, они дают обет вечного одиночества, желают иметь своими собеседниками не людей, а одного Бога. Не легко найти приют такому отшельнику; денег он большею частью не имеет, и потому не может нанять себе кельи, и вот, побродив по св. горе, он или занимает чью-нибудь давно заброшенную келью, или, отыскав уединённый уголок, своими собственными руками строит себе домик. Конечно, подобные домики до того малы, что в них «двоим за нужду влезть, и то ни встать, ни сесть,» но пустынник и не заботится о просторе: было бы только место, где укрыться от непогоды, а простору для него и на свежем воздухе довольно.

Раз, прогуливаясь по холмам афонским, я наткнулся на такого труженика. В глуши, под крутым навесом горы, он один одинёшенек вмазывал камни в стену своей келейки. Подле него в ямке разведена была глина; тут же валялась лопата, лом, топор и несколько срубленных бревен, – больше ничего не было. Келья уже подходила под кровлю. Пожелав монаху Бога в помочь, я спросил давно ли он работает?

– Третий месяц пошел, – ответил тот; – к зиме кончу.

– И всё один?

– Бог со мной. Приходит ещё иной раз брат со скита; – помогает камни ломать в горе. А то кто ж еще? у каждого своя работа.