И дерево, которое прожило такую долгую жизнь, терпеливо ждало своей гибели. Раздался первый удар топора. Сосна продолжала стоять во всем своем величии и благородстве до самого последнего удара — и тогда пошатнулась... и начала свой последний путь к земле. Со стоном и рыдающим скрипом — так разрывались все ее волокна — могучая сосна, склонив вершину, стремительно падала на поляну, где зрели ягоды и цвели дикие цветы. Она распростерлась на перевале.

Предсказание мудрых людей племени черноногих сбылось: сосна погибла после того, как погиб их народ.

Горы наблюдали все это с каменным спокойствием. Они знали, что деревья умирают и люди тоже, но что сами они будут жить вечно.

В тот момент, когда раздался последний удар топора и жизнь навсегда покинула дерево, на горном перевале, по преданию, появилась фигура обнаженного индейца с развевающимися орлиными перьями на голове и за спиной. Он появился на одно лишь мгновение и тотчас исчез.

А рядом с ним был огромный медведь-гризли.

Автомобиль — великолепное творение современной техники с полным комплектом более или менее нужных приспособлений, спроектированных с хитроумной выдумкой и расчетом, чтобы все изобретенное ранее померкло бы перед ним, — мчался по новой дороге, проложенной через горы. В машине сидели два пассажира. У водителя были красивые тонкие руки и спокойный, вдумчивый взгляд человека, который привык наблюдать. Спутник его казался человеком грузным, с большими мешками под глазами, отвисшей челюстью и толстыми губами; пальцы его были унизаны перстнями, в углу рта торчала сигара.

Автомобиль поднялся на перевал Скалистых гор; оттуда, если оглянуться назад, открывался чудесный вид на возделанные поля прерии, расстилавшиеся внизу. Молодой человек остановил машину и с нескрываемым восторгом воскликнул;

— Черт побери! Взгляните-ка на эти горы1 Это же великолепно, не правда ли?

Спутник, окинув взглядом уходящие в поднебесье горы, сказал:

— Не могу использовать их в своем предприятии. — И, пожевывая сигару, добавил: — По-моему, это убогая природа.

У самой дороги возвышался огромный пень недавно срубленной сосны. Толстяк вынул изо рта сигару и сплюнул лихо, нацелившись в пень.

Потом автомобиль продолжал свой путь.

Рыжеватая белка промчалась через дорогу с сосновой шишкой в зубах, бросила ее где-то на горной поляне и сейчас же забыла о ней.

Я перебирался через черные болота Абитиби, бродил по обманчивым заболоченным ее местам: голодал в суровой пустыне неисследованного Севера; прорубал себе тропу сквозь непроходимые кедровые заросли в далекой Темискауате; и как-то раз я провел лето на вершине горы Всадник, в прекрасном ее оазисе, она красовалась своими тополевыми лесами, усыпанными мириадами цветов склонами и казалась изумрудным островом на фоне знойной, засеянной пшеницей Манитобы. А теперь я живу среди озер и бескрайних хвойных лесов Северного Саскачевана.

Каждое из этих мест привлекает и манит к себе, словно волшебной силой, как, впрочем, и любой уголок неисхоженной и ненаселенной земли. Но где бы я ни был, мне везде недостает сурового романтического великолепия Северного Онтарио, с его дерзким нагромождением гор, бесчисленными глубокими озерами и быстрыми реками. И хотя я получаю большое удовлетворение от моей теперешней работы, которая накладывает на меня все больше и больше ответственности и обязательств, хотя круг моих интересов становится все шире и шире, — несмотря на все это, томительные воспоминания о прошлом не покидают меня. Это воспоминания о давно минувших беззаботных днях молодости, когда я бродил легко и свободно по диким гористым местам Онтарио, не обременяя себя ношей, — все мои вещи помещались в моем любимом быстроходном каноэ, а в зимнюю пору в тесной хижине, наскоро выстроенной на берегу замерзшего или же готового замерзнуть озера.

В то время я не написал ни одной строки и не думал, что буду писать. Но даже тогда, в те далекие дни, я понимал, что Дикая Природа изменится, исчезнет, что это ее последнее сопротивление и мы — последние в своем роде. Часто, когда я оставался один, мне хотелось запечатлеть ее совсем такой, какой она была, пока это еще не поздно.

Однажды, когда я сидел на вершине высокого холма, недалеко от волока Вэшегаминг, и любовался бирюзовым озером, инкрустированным, словно драгоценный камень, в темную зелень леса, это желание овладело мной с непреодолимой силой. Вдали ревел и пенился огромный водопад, ниспадая каскадами с западного склона гор, где гигантские сосны, ветераны последней армии Дикой Природы, выстроились стройными рядами. Кругом была тишина, невозмутимая тишина; все было покрыто дымкой мерцающего тумана. Казалось, какой-то волшебник убаюкивает эту мирную природу, и она погружается в сон. Очертания волнообразных далеких холмов становились мягче, чудилось, что они покрыты темно-зеленым ковром, и кое-где на нем, словно выплеснутая ртуть, блестели озера.

У подножия горы на песчаном берегу я отчетливо видел ладьи моих товарищей. Я долго не мог оторвать глаз от реки, неистово мчавшейся, устремляясь все дальше и дальше вперед, в полном неведении, что ее ждет, навстречу своей судьбе, вперед, к могиле всех исчезнувших рек — к Океану. Бурная и неукротимая Весной, усталая и ленивая Осенью, она уходит навсегда, все дальше и дальше, к Забвению.

Я старался проникнуть в тайну реки и задавал себе вопрос: когда она попадет в Океан и поймет, что ей уже не вернуться обратно, будет ли она тосковать по горам и скучать по деревьям, будет ли.грустить о веселых, беззаботных днях, которые она провела в тихих краях?..

Но я замечтался. Мои товарищи — наша флотилия — ждут- поджидают меня.

— По-ра-а, по-ра-а отчаливать, — раздаются голоса с берега.

Я стал спускаться вниз. Мы отправлялись в трудный далекий путь, мои товарищи полагались на меня, нельзя было их подводить; заслужить уважение у этих бесстрашных, отчаянных молодцов было равносильно награде за боевую доблесть. И хотя впоследствии мне удалось прославиться на поприще другого, более полезного труда, никогда я не испытывал большего удовлетворения и радости, чем в ту счастливую минуту, когда мне случайно удалось услышать несколько слов, не имевших прямого отношения ко мне (но тем не менее я их не должен был слышать): «Во всей стране не найти такого отважного гребца». Мне лично они никогда этого не говорили.

Хвастовство ли это? Быть может, и так. Но знаете ли вы жгучую радость честолюбия, неукротимую гордость профессионального каноэмена и лыжника? Это, вероятно, единственное из достижений всей моей жизни, чем я горжусь. Прошло много тяжелых трудовых лет, много тяжелых битв было выиграно с неистовой Миссиссаугой и другими далекими реками — и я должен был доказать еще и еще раз свое искусство, силу и выносливость, прежде чем заслужить похвалу, которую я случайно услышал за своей спиной. Итак, я сразу забыл о желании записать свои мысли и вернулся к своей первой любви — каноэ. Лишь много лет спустя я стал писать.

Я был кочевником когда-то, весло, багор и лыжи всегда были у меня под рукой, а теперь я держу в руке перо. Вместо ласкового журчания воды за бортом моего каноэ или же волнующей симфонии снежной бури я слышу раздражающий прерывистый треск моей пишущей машинки, мне становится досадно, что без нее я теперь не могу обойтись. Вместо веселых песен наших удалых гребцов, разносящихся по реке, я слышу по радио унылые голоса расслабленных женоподобных мужчин, которые все жалуются и жалуются на неразделенную любовь. Собственные мелкие горести и неудачи — основная тема их песен, в полной беспомощности они сетуют на свою судьбу. Своей дешевой сентиментальностью и вульгарной музыкой они оскорбляют самое высокое и благородное чувство — любовь.