Стемнело. Среди темнеющих вершин деревьев вспыхнули первые звезды. Взяв фонарик, я вышел навстречу рыбакам. Снизу не доносилось никаких звуков. Мои крики лишь вспугнули нескольких птиц, устроившихся на ночлег в густоте хвойных ветвей. Спустившись вниз на речной обрыв, я никого не увидел на берегу шумливой Бзыби.

«Странно, куда же они подевались?» — Подсвечивая жужжащим фонариком, я поспешно устремился вверх. Мой голос уже охрип, и я выбился из сил, зовя своих друзей, как вдруг услышал ответные крики и мелькание огней фонариков в темном лесу. Голоса доносились высоко со склона горы, уходящей к альпийским лугам. Ломая с треском кусты и путаясь в ветвях своими удилищами, мои гости спустились на поляну. Вокруг все уже было черно.

— Слава Богу, вы целы?

— Целы, батюшка, только исцарапались в этих зарослях, — ответил Никита.

— А рыба есть?

— С десяток наберется…

Вот видите, мы правильно вышли! — обрадованно сказал Анатолий, прислоняя удилище к стене кельи. — Не подвел мой ориентир!

— Ничего себе «не подвел»… — пробурчал Николай. — Я уже думал, что ночевать в лесу придется…

— А какой у тебя ориентир был, Анатолий?

Батюшка, я ребятам так сказал: «Поднимаемся туда, где птицы поют!»

Все засмеялись.

— Ну и ориентир! Да таких мест вокруг поляны полным полно! — из темноты откликнулся Николай.

— Нет, только одно! — настаивал странник. — Таких мест, чтобы так птицы пели, больше нигде нет! Ну немного промахнулись в темноте…

Наутро мы с Анатолием проводили наших помощников до начала натоптанной тропы, идущей вдоль реки. На обратном пути бородач долго мялся, кряхтел, наконец сказал:

— Отец Симон, есть у меня одно смущение…

— Какое, Анатолий?

— Представьте, до сих пор не знаю, крещен я или не крещен?

— Как же ты все это время причащался?

— Уверен был в своем крещении! А когда начал вспоминать и раздумывать, сомнение и напало. Похоже, меня никто не крестил, мать рано умерла, а родственники ничего не знают. Крестите меня, батюшка, пожалуйста!

Я задумался. От лаврских иеромонахов я слышал, что в Лавре перекрещивали так называемых обливанцев и тех, кто сомневался в своем крещении.

Укрепившись этим примером, мы пришли к нашему ручью. Воды в нем было по щиколотку. Соорудили небольшую запруду из камней и уровень воды стал немного повыше.

— Придется ложиться ничком на дно… чтобы с головой погрузиться! Слышишь, Анатолий? — Я опустил руку в ручей. — Вода очень холодная…

— Ничего, отче, я привычный!

Когда я крестил Анатолия и миропомазал его, душа моя радовалась, глядя на новокрещенного паломника. Он так и светился от радости:

— Спаси Господи, батюшка! Сомнение как рукой сняло…

На следующий день я проводил Анатолия до начала тропы:

— Ну что, видишь тропу?

— Простите, пока не вижу ничего, все одинаковое, зеленое…

Он растерянно крутил головой.

— Тогда пройдем вместе половину пути до водопада, там тропа ясно видна.

— Как благословите, отче.

У водопада странник потопал ногами:

— Теперь вижу, тропа широкая! Благословите на дорогу, отец Симон!

— С Богом, Анатолий, иди прямо, никуда не сворачивай и придешь в скит. А куда после Абхазии направишься?

— Хочу в Грецию попасть, на самый святой Афон!

— Ну, брат, ты даешь! — не удержался я от удивления. — Бог тебя благословит! Сообщай, когда вернешься…

Я долго смотрел ему вслед — удивительный человек, удивительная судьба, ставшая предвестником перемен в моей дальнейшей жизни.

Когда молюсь Тебе, Боже мой, тогда бодрствую. А когда бодрствую, то чувствую, что живу и летит к Тебе молитва моя. И бодрствование — молитва, и молитва — бодрствование, и все это держится на одном — на внимании. Когда внимаю я, то рождается в сердце любовь к Тебе, а когда рассеиваюсь, то теряю ее. Целую ли с благоговением крест Твой или любуюсь скромным цветком полевым, внимаю всем сердцем Тебе, Господи, ибо Ты проступаешь сквозь каждый предмет. А когда обращаюсь со вниманием в сердце свое, то в нем Ты являешь Себя всего целиком, так что изумляется дух мой и трепещет от любви к Тебе, Христе! С изумлением зрю тогда, что молитва не прекращается в нем, ибо оно не ведает усталости и бодрствование не ослабевает в нем, так как не желает отделяться от Тебя, Иисусе многомилостивый, и внимание полностью поглощается Тобою, Святый Боже, поскольку дивное видение красоты лика любви Твоей дает неисчерпаемые силы духу моему, потому и прошу Тебя: «Помилуй мя!»

Красота вещей не влечет меня отныне, Спаситель мой несравненный! Свет красоты лица Твоего возносит дух мой в прекрасную безмерность Троичности Божества, где он сам преображается в невообразимую красоту — в подобие и образ Твой, Господи. О, превеличайшее чудо из чудес: красота тварная поклоняется не-созданной Красоте и становится единой с Ней, изначальной причиной всякой красоты! Там лишь молчать буду я и молчание мое станет самой лучшей хвалой Тебе — молящимся молчанием и соединением с солнцеобразным сиянием славы Твоей, бессмертной красотой Божественного бытия, сущим сердцем всего, что есть и что будет…

Отсверкали яркими вспышками и отгрохотали гулкими громами ночные грозы. С утра уже парило. Кузнечики трещали неугомонно. Солнце нещадно обжигало лицо. Струйки пота стекали по телу, пропитывая плотный зеленый подрясник, который сшила мне матушка Ольга из военной ткани. С тяжелым рюкзаком я поднимался в верхнюю келью Рождества Пресвятой Богородицы. Эта постройка стала сокровенной радостью моей души. Ради строящейся церквушки я с готовностью терпел все лишения.

Бревенчатое сооружение встретило меня покоем и притаившейся тишиной. Синева, словно изливающаяся из бездонного купола неба, обняла чистотой мою душу. Осенью, к сожалению, не удалось закончить крышу, так как кровля лежала в тайнике на водопаде. Переночевав в палатке, я со всевозможной быстротой перенес рулоны желтого пластика в верхнюю келью. По пути удалось собрать много белых грибов, поэтому грибной суп, вместе с горячей лепешкой, испеченной на костре и пахнущей дымом, показался необыкновенно вкусным. Остатки ужина я сохранил на следующий день, надеясь, что моя похлебка не испортится за ночь, подступившей вместе с горным холодком.

Голубоватый край молодого месяца выглянул из-за темной пихты. Ущелье подо мной утонуло в ночи, словно там пролилась тушь. Зато верхи гор с полосками снежников мерцали в туманной дымке лунного света, подобно тонкому абрису на палевой бумаге. По привычке хотелось тянуть четки, но молитва, найдя свой собственный настрой, сама тихо заструилась в сердце. Она покинула тело, вобрала в себя недостроенную церковь, лобастые скалы вокруг, дальний хребет с остроконечным Чедымом и мерцающим пламенем заполнила все безбрежное пространство горных далей. Пришло сладкое ощущение, исполненное разумения, что только имя Иисусово жило и помогало жить всей этой прекрасной и удивительной жизни. Сильный холод, потекший с крутого склона за спиной, заставил меня уйти в палатку. Вместе с биением сердца Иисусова молитва неуловимо перетекла в сон, незаметно присутствуя на самом краешке сознания…

На следующий день я взялся за крышу, раскатывая на стропилах рулоны тонкого пластика. Желтый цвет кровли смущал меня своим ярким видом. Но даже грязь, которой я пробовал замазать пластик, не ложилась на его поверхность. С полудня началась жара. Как обычно, я трудился до трех часов, без еды и воды, изредка отдыхая в тени пихты. Зной совершенно истомил тело, и уже стало невмоготу от голода и жажды, когда я снял крышку с котелка. Оттуда веяло чем-то напоминающим трупный запах. «Пропал мой грибной суп! — сокрушался я. — Но не выкидывать же его, чтобы снова бродить по лесу и искать грибы?» Вспомнилось, что древние отшельники крестили испорченную пищу и ели без всякого для них вреда. Я решил поступить так же.