Я поднялся наверх. Верхняя келья казалась пустой и необитаемой. В ней поселилась лесная тишина. Ночью я молился в ней, прощаясь не столько с этими бревенчатыми стенами, политыми потом, а кое-где и кровью, сколько с незабываемым этапом моей жизни, невероятно интересным и увлекательным, так неожиданно быстро пришедшим к завершению. Не думал я, что прощание произойдет так скоро! А ведь когда-то намеревался умереть здесь… Но неуклонное решение идти за Христом, исполняя Его святую волю, отогнало грусть. В душе воцарился безмятежный покой, в котором навеки остались незабываемые мгновенья кавказской жизни.
* * *
Последняя пристань оставлена,
А с нею — мечты и чудачества.
И небо в алмазы оправлено,
Наверное, высшего качества.
Оставлены мели и отмели,
Недели погожие выдались.
И страхи, что сами мы создали,
Как пыль, перед нами рассыпались.
Остатки метелей беспомощно
Грозят непогодою издали.
И верится — будет безоблачно
В краю, где мы счастье увидели.
Одни люди — живые по духу, а другие — мертвые, хотя существуют вместе. И по облику они разные: у живых глаза сияют, потому что полны жизни их души, а у мертвых — тусклые, которыми смотрят они из своего душевного мрака. Почему такое различие, хотя и те, и другие люди зачастую бок о бок трудятся, смотрят и говорят? Потому что у одних сердца ожили верою, а у других словно засыпаны землею, хотя еще бьются. Но не всякою верою оживают душа и сердце, но лишь горячей верою в Иисуса Христа, Бога и Спасителя нашего. И ожившие на земле входят в жизнь вечную, где сияют свет и благодать Царства Божия, а мертвым уготовано небытие, где нет Бога, а есть холод и мрак. Ведь и мертвые на кладбище собраны вместе, подобно живым мертвецам на земле, но кому нужно их общество? Господь любит живых, если они смиренны, и отвращается от мертвецов мира сего, если они горды. Христос любит тех, чьи сердца стремятся на встречу с Отцом Небесным, Богом живым, которые понимают, зачем они читают молитву «Отче наш», чтобы пребыть в Нем и с Ним. И еще Христос любит тех, которые соблюдают все, что Он заповедал им, обещая пребыть с ними во вся дни до скончания века.
ПРОЩАЙ, АБХАЗИЯ!
Престол Бога — сердце человеческое, а Вселенная — подножие этого престола. Но престолом сердце становится тогда, когда в нем не останется ни одного дурного помышления. Не мне, немощному, защищать Тебя, Христе, ибо сказано Тобою (Мф. 28:18): Дана Мне всякая власть на небе и на земле, потому упадут гонящие Тебя и разобьются на Тебя напавшие. Ведь Ты не создавал смерти, Боже, но вне Тебя нет и жизни, так как Ты и есть Жизнь — самосущая и свободная. В Твоей власти творить богов из людей и возрождать к вечной жизни тех из них, которые познали, что они — сыны Божии и неправо им влачить свои дни в суете и прахе. Но чтобы Божественный огонь разгорелся в сердцах наших, дай всем нам сил научиться от Тебя через молитву и созерцание тому, Кто Ты есть: кроток и смирен сердцем, чтобы найти покой душам нашим.
На Псху мы прощались долго и трогательно. Женщины говорили все сразу:
— Возвращайтесь, отец Симон! Не забывайте нас! Будет времечко, приезжайте!
Василий Николаевич обнял меня:
— Батюшка, мы все в вас видели родного человека, а раз вы уезжаете, то и мы с супругой уедем к сыну на Северный Кавказ…
Валера крепко пожал мне руку:
— Отец Симон, обещаю: церковь достроим и службы в ней наладим. А то дело, о котором я вам говорил, доведу до конца!
— Валерий, прошу тебя, будь осторожен! Только благодаря тебе я чувствовал, что живу среди родных и близких людей, словно в родном доме… Спасибо за все!
Лесничий уважительно прощался со мной, щуря левый глаз:
— Гляжу я на вас, отец Симон, и чувствую: уезжаете вы насовсем. Жаль, очень жаль. Да еще с собой прихватили отца Филадельфа…
— Василий Ананьевич, простите, такое благословение от старца и от начальства! Ничего не поделаешь, — оправдывался я.
— Понимаем, понимаем, как же… — Он, сдвинув брови, отошел в сторону.
У вертолета собралось все село. Послушники и трудники, вместе с отцом Ксенофонтом узнав о моем отъезде, собрались на летном поле. На прощанье кто-то сделал снимок всего монашеского братства. От вертолета, раскрутившего лопасти, пригибая головы, отбежали провожающие.
Но улететь нам не удалось: низкие клубящиеся тучи серой массой закрыли перевал. Летчик, попытавшийся найти окно в быстро сгущающихся тучах, повернул обратно и посадил машину на пожухлую траву сельского аэродрома, осыпаемого крупным холодным ливнем. Осень пришла на Псху. Прогнозы погоды были самые неутешительные.
— Не горюйте, батюшка! — успокаивал меня Василий Николаевич. — Мы вас через Гудаутский перевал проведем.
Милиционер также утешил меня:
— Отец Симон, мне как раз в Сухуми нужно побывать. Мосты по-сносило осенним паводком. Пойдем через перевал вместе.
Ко мне подошли родители Тамары, до этого стоявшие в сторонке.
— Батюшка, возьмите нашу дочь с собой. А то она говорит, что жить на хуторе ни за что не станет…
Я оглянулся: послушница стояла рядом с Василием Николаевичем, ожидая нашего решения.
— Хорошо, пусть и Тамара с нами идет. Только не знаю, как она перевал одолеет…
— Батюшка, да я сто таких перевалов пройду, если надо! Я же на Псху все-таки родилась…
Сырым промозглым утром нас разбудил зычный голос Василия Николаевича:
— Батюшка, пора трогаться!
Набрав в рюкзаки побольше полиэтилена и закутавшись в него, мы вышли из дома. Низкие серые облака закрыли все небо. Вертолет, опустив лопасти, грустил на летном поле. Поднимаясь по лесной тропе к перевалу, я ощутил резкое дыхание холода. Снова начал моросить нудный осенний дождь. Послушница шла впереди, вобрав голову в плечи.
— Тамара, ты не мерзнешь?
— Нет, батюшка! — обернула она раскрасневшееся лицо. — Даже жарко…
Но все это оказались только цветочки: вскоре стало еще холоднее, вместо дождя посыпал снег, зашуршал по полиэтилену.
А наша группа все еще не добралась до перевала. Голые буковые деревья, опушенные первым снежком, стояли словно прекрасные белые изваяния. Но их красота казалась жуткой — близился вечер, а мы, промокшие и продрогшие, начали замерзать.
— Отец Симон, не спешите! — крикнул снизу Валера, замыкающий нашу колонну. — Ночевать будем!
— Как ночевать? — оторопел я. — Нам же здесь будет полный конец! Уже зуб на зуб не попадает…
— Вы вчетвером встаньте кучкой, чтобы теплее было. А мы с Васей ночлегом займемся!
Они быстро и ловко начали рубить мокрые грабовые ветки. Отец Филадельф, Санчо и Тамара приблизились ко мне, и мы застыли под большим буком, засыпаемые крутящимся снегом.
— Отцы, носите дрова к этому поваленному дереву! — крикнул из снежного сумрака Валера. Неподалеку лежал полусгнивший остов бука. Огромный ствол его приходился мне по грудь. Нарубленные нашими спасителями ветки мы большой кучей сложили у этого бука. Милиционер зажег кусочки резины и натолкал их под ветки: повалил густой дым, затем вспыхнуло яркое пламя. Стало веселее, и ужас пред холодом снежной ночи сразу исчез.
— Буря мглою небо кроеть, вихри снежные крутять! То как зверь она завоеть, то заплачеть, как дитё! Так, отец Симон? — весело крикнул мне из снега пчеловод, продолжая без устали рубить ветки.
— Так, Василий Николаевич! — отозвался я, улыбаясь.
— Теперь стелим наш полиэтилен вокруг костра! Укладываемся ногами к огню! — голос Валеры доносился сквозь летящий снег, его самого не было видно. Он без устали рубил и рубил дрова вместе с бригадиром. От костра шел сильный жар: снежинки таяли на лету, шипя в пламени горящих веток. Наконец все устроились у огня.
