— Почему не прямо ко мне?

— Подумай сам.

— Да, верно.

— Когда мы сможем увидеться?

— Я могу прийти хоть сейчас.

— Н-нет, — чуть запнулся голос Людмилы. — Приходи около двух часов, прошу, не поднимайся в номер, а подожди меня внизу, в вестибюле.

— Хорошо, — сказал Никита Ильич.

В трубке запищали короткие гудки отбоя.

"Не заходить в номер… Значит, она прилетела с этим… своим геологом… Это уж как-то не тово… — поморщился Никита Ильич. — Это уж как-то нетактично по отношению к нам с малышом".

Он почувствовал, что не сможет сегодня сосредоточиться для работы, предупредил Свету и ушел на весь день. Ему, как опытному, старому работнику, без которого, казалось, уж и газета-то не выйдет, позволялись такие вольности.

"Куда ж?" — подумал он, выходя из прохладного подъезда в пахнущую бензином и асфальтом духоту главной улицы.

Было только одиннадцать.

Во многих затруднительных случаях жизни Никита Ильич прибегал к испытанному средству "рассеивания", как он называл его. Он любил город, пестрый людской поток улиц, сверкающие витрины магазинов, ажурные пролеты моста над взветренной рекой, стук отбойных молотков, постоянно взламывающих где-нибудь асфальт по неисповедимому плану ремонтных и монтажных работ… И бродя по городу, весь отдавался течению его многообразной жизни, как-то очень полно ощущая ее и в красках, и в запахах, и даже в случайном прикосновении плеча встречного прохожего.

Он и теперь решил прибегнуть к этому способу — прошелся по главной улице, обсудил со знатоками, всегда толпившимися возле магазина спортивных товаров, достоинства и недостатки мотоцикла К-125, выпил в кафе холодный молочный коктейль, затем, откинувшись на спинку скамьи, посидел в тени лип и тополей бульвара, поговорил вполне серьезно, смеясь лишь одними глазами, с малышом, наехавшим ему на ногу игрушечной коляской, и, когда взглянул на часы, то было уже без четверти два.

В новом районе города и отделение милиции было новенькое, с молоточка. Его коридоры еще не успели приобрести специфический запах подобных учреждений — запах застоявшегося табачного дыма и карболки, — таблички на дверях ослепительно блистали черным лаком и золотом, и дерматин на двери начальника отделения прочно держался на гвоздиках с широкими шляпками.

Начальник за этой дверью, видимо, только что кончил свой обед, потому что, когда дежурный впустил туда Никиту, он одной рукой прятал в тумбочку бутылку из-под кефира, а другой стряхивал с зеленого сукна стола хлебные крошки.

Никита переступал порог милиции второй раз в жизни. Здесь он получал паспорт, и повод этот, конечно, не заставил его испытать боязливый трепет перед органом правопорядка, да и теперь он вошел в кабинет начальника без тени боязни или смущения, потому что считал себя правым. Он поздоровался, сел на предложенный ему стул и взглянул прямо в молодые, со смешливой искоркой глаза начальника.

Майор Карасев вовсе не был молод, и беспричинная смешливость вовсе не была чертой его характера. Просто такой уж особенностью обладали его глаза, в которых он никак не мог погасить эту искорку, в свое время очень мешавшую ему в продвижении по службе: молод, несерьезен, — думало высшее начальство.

Майор отвел глаза. Чего доброго, этот юнец прочтет в них надежду на снисхождение. Дежурный доложил и вышел.

— Значит, хулиганим? — спросил майор, держа в обеих руках по листу бумаги и перебегая взглядом с одного на другой.

— Я ему законно дал в морду, — сказал Никита.

— Я двадцать восемь лет имею дело с законами, что-то такого не знаю, который бы разрешал бить морды.

— Против подлецов надо бы ввести.

— Ого! — сказал майор.

Он почувствовал, как в нем, подобно цыпленку в скорлупе, робко проклюнулась симпатия к этому юнцу, и даже более того — он вдруг испугался, что тот каким-нибудь ходом, ловким изворотом сам прихлопнет ее в зародыше.

— Ну, расскажи, как было дело, — спросил он.

— Так и было, — нехотя сказал Никита. — Он плохо отозвался о моей матери, а я дал ему в морду.

— Ты это слово оставь, — строго оборвал его майор. — Не приятелям подвигом хвалишься, а отвечаешь перед законом. Понял? Продолжай. Как он, говоришь, отозвался о твоей матери?

— Этого я не повторю, — решительно сказал Никита.

— Ну хорошо. Расскажи о себе, о Канунникове, об отце… Да, кстати! Почему он не пришел?

Никита потупился и стал скоблить ногтем невидимое пятнышко на коленке.

— Отвечай же, — сказал майор.

Никита вскинул голову.

— Яне отдал ему повестку… Он не знает… Я вас очень прошу, не трогайте его. Он…

— Он — что? — спросил майор, так как Никита опять умолк. — Болен?

— Нет. Ему сейчас очень трудно. Я не хочу, чтобы у него были лишние огорчения еще и из-за меня… — Сейчас я вам, пожалуй, расскажу кое-что, хотя, может быть, и не все.

На этот раз майор рассмеялся уже не одними глазами, а всем лицом своим, которое от смеха собралось в мелкие морщины и стало совсем не молодым, а таким, каким оно и бывает у человека за пятьдесят лет.

— Вот так-то лучше, — сказал он, выходя из-за стола и садясь напротив Никиты колени в колени, чтобы подчеркнуть задушевную неофициальность предстоящего разговора. — Рассказывай.

Никита рассказал о телеграмме, о столкновении с Канунниковым, о мелких каждодневных подлостях его, об отце, но ни словом не обмолвился о своем душевном смятении, вызванном событиями последних дней. В этот мир, где было все так трудно, неясно и ранимо, он не пустил бы сейчас никого, даже старика.

Майор слушал не перебивая. Как часто вот здесь, на этом самом месте, перед ним лгали, изворачивались, подличали, избегали глядеть ему в глаза, а этот юнец, он готов поручиться, говорил только правду, а если не хотел сказать ее, то прямо так и заявлял об этом. Но даже и на то, чтобы утаить правду, у него, видимо, были не подлые и низменные основания, а высокие и бескорыстные.

"Отпустить бы тебя с миром, верю тебе, — думал майор Карасев. — Но ведь завтра эта пьяная слякоть Канунников побежит к прокурору, тот позвонит мне, я скажу, что никаких мер, кроме беседы, не принял, прокурор, чтобы отвязаться от Канунникова, отдаст распоряжение еще раз разобраться в этом деле, и опять начнут копаться в твоей слабенькой душонке…"

— Хулиганить-то все-таки нельзя, Никита Крылов. Надо держаться в рамочках, — уныло вздохнув, сказал Карасев. — На первый раз я тебя оштрафую. Административная комиссия горисполкома определит размер штрафа. А от себя советую, сынок, рукам волю не давай. Можешь загубить себе жизнь из-за… Ну, ступай.

Очень довольный таким соломоновым решением, майор Карасев достал из тумбочки недоеденный кусочек булки, запил его остатками кефира и, поигрывая своими смешливыми искорками в глазах, подумал: "Катись теперь, гражданин Канунников, к прокурору. Я меры принял — прокурор на том и оставит. Испытано".

Величественный вестибюль гостиницы "Центральная" был отделан красным деревом и зеркалами. Швейцар и гардеробщик, скучающий без дела в этот жаркий день, — оба в золотых нашивках — поздоровались с Никитой Ильичом как со знакомым.

— Обедать к нам, Никита Ильич? — спросил гардеробщик, обмахивая его пиджак просяным веничком.

— Возможно, и пообедаю, — сказал Никита Ильич, подумав, что и в самом деле нужно пригласить Людмилу в ресторан, где удобнее будет поговорить о ее делах и бедах.

Он стал прохаживаться по вестибюлю, поглядывая то на стенные, то на ручные часы, хотя они показывали одинаковое время — четверть третьего.

"Уж не опоздал ли я?" — подумал он.

И в это время мягко клацнул спустившийся лифт, распахнулась со стуком железная решетчатая дверь, и он увидел в глубине кабины, за спиной лифтера, Людмилу.

Но он ошибся. Это была не она, а лишь отдаленно похожая на нее старая женщина со стройной еще фигурой, но с худым, изжелта-темным лицом и седыми прядями над ушами. Он опять взглянул на часы и в то же время краем глаза заметил, что женщина направляется прямо к нему и вот уже стоит рядом с ним и смотрит на него до жути знакомыми зелеными глазами.