Паромщик в раздумье почесал затылок.

— Оно бы можно было подождать, да время не терпит. Видно, доведется самому грести до кирпичного завода, а там просить кого-нибудь покрепче, чтобы пособили.

Демонстративно вздыхая, Авдей Гаврилович поплелся к баркасу, уселся поудобнее, покряхтел и, медленно ворочая тяжелые весла, погнал баркас вниз и вскоре исчез в темноте.

— Ничего, этот дедок сдюжает, — хмыкнул Федот, — он только прикидывается хлипким, а сам, ежели надо, черта за собой потянет. У них вся талалаевская порода такая.

— Куда уж там ему тянуть! — засмеялся Зубов. — Он еле ноги волочит…

Зубову, конечно, и в голову не могло прийти, что немощный паромщик Авдей Гаврилович Талалаев, еле поднимающий весла, отправился не в станицу, а на браконьерский лов.

Авдей Гаврилович спокойно довел баркас до излучины, где его ждали Егор, Анисья и братья Трифон и Семка Жучковы, а неподалеку, на поляне, были видны костры на тоне и вокруг них — черные фигуры отдыхающих ловцов.

— Чего они там, много наловили? — осведомился Егор.

— Не знаю, я в ихние баркасы не заглядал, — смиренно ответил Авдей Гаврилович. — Должно быть, много, потому что хлопцы-рыбаки дюже веселые…

— И Зубов там?

— Там.

Егор, разуваясь, мотнул головой в сторону леса:

— А я бычат выпряг, нехай попасутся, а то приморились. Надо бы их подогнать поближе, чтоб, случаем, не ушли.

Семка Жучков пошел загонять быков, а Егор с Трифоном стали укладывать на баркас невод. Голые, в одних трусах, они топтались вокруг покачивающегося на воде баркаса, сопели и переговаривались друг с другом свистящим шепотом.

Через четверть часа они уселись в баркас и начали засыпку. Под взмахами весел чуть слышно поскрипывали кочетки, с мягким шелестом исчезал в темной воде невод, за бортами тихонько плескались волны. Мириадами светляков мерцали на небе звезды. В эту ночь ни один человек не помешал волчкам; подцепив дышла к бежному урезу, они запрягли быков, вытащили невод на песчаный берег и до утра отвезли улов на хутор Атаманский, где жила овдовевшая в войну двоюродная сестра Егора Анисья. Там они перебрали рыбу по сортам, потом уложили ее в плетеные корзины и точно определили улов: восемьдесят с лишним пудов чехони, судака, леща и сазана, не считая рыбьей мелочи.

— Вот как надо ловить, — самодовольно сказал Егор, — а то вы детскими игрушками баловались, только народ смешили.

Утром Анисья и Семка засолили часть рыбы в четырех бочках, а остальную погрузили на пароход и повезли в город, на базар. Трифон и Егор, тщательно отмыв и почистив песком тележные ящики, вернулись на полевой стан только к полудню, когда транспортная бригада Ивана Дятлова в третий раз повезла зерно на элеватор.

— Где ж это вы блукали? — накинулся на Егора председатель колхоза Бугров. — Чем такая помощь, так лучше валите подобру-поздорову, а то мы на вас надеемся, а вы, окромя вреда, ничего не сделали.

— Мы тут ни при чем, — огрызнулся Егор, — нас перестрел уполномоченный с области и погнал аж до районной пристани перевозить запчасти до комбайнов.

— Какие запчасти?

— Откель же я знаю? Запчасти — и все, в ящиках запечатанные.

— Куда ж вы их возили?

— Аж до Атаманской балки, а там, за балкой, все эти ящики перегрузили на трехтонку.

Егор нагло смотрел в глаза Бугрову и говорил так спокойно, что председатель поверил и раздраженно махнул рукой:

— Ладно! Грузите зерно с третьего тока и везите на элеватор, надо кончать хлебопоставки…

И Егор с Трифоном как ни в чем не бывало отправились на ток, нагрузили пахнущие рыбой тележные ящики зерном и поехали на элеватор.

Захар Петрович Бугров торопился закончить сдачу хлеба, потому что в эти жаркие, летние дни вся область со всеми надречными и глубокими степными районами уже вызвала на соревнование Украину, Ставропольщину и Кубань и сдавала государству миллионы пудов чистейшей пшеницы только что снятого урожая.

Убирая хлеб на холме, Груня видела вокруг себя сотни работающих одностаничников: земледельцев, рыбаков, лесников, шлюзовских рабочих. Но если бы огромный стратостат поднял Груню высоко к небу и там, излучая серебристое свечение, поплыл над рекой, над степью и морем, над лесами и озерами — Груня увидела бы то, от чего ее сердце радостно забилось бы, а по щекам полились бы счастливые слезы.

По всем дорогам — шоссейным, грейдерным, проселочным, — оставляя за собой светлые клубы пыли, двигались к ссыпным пунктам длиннейшие обозы с зерном. Огромные элеваторы днем и ночью принимали золотой поток хлеба. Обозы двигались безостановочно, но в палимой солнцем степи так же безостановочно работали самоходные комбайны, сноповязалки, лобогрейки, дымили тракторы, грохотали молотилки, и на колхозных токах росли и росли горы зерна. Появилась опасность, что сельский транспорт не успеет до дождей вывезти с поля хлеб.

Тогда секретарь обкома (в его кабинете, как в штабе фронта, сходились десятки телефонных проводов и круглосуточно принимались сотни оперативных сводок и донесений) предложил на заседании бюро бросить в поле весь автомобильный парк города.

И по дорогам помчались тысячи новых трехтонок, полуторок, «пикапов». В степь выехали шоферы различных городских учреждений: трестов, банков, магазинов, складов, типографий, фабрик.

Караваны железных барж, плашкоуты и паузки один за другим подходили к речным элеваторам, а составы крытых товарных вагонов — к степным, и бесконечным шумным зернопадом сыпалась в баржи и вагоны пахучая пшеница.

В поле соревновались бригады, колхозы, районы, области, республики. Весь Советский Союз убирал хлеб.

Груня не поднималась к голубому небу на стратостате, но с каждым днем крепла ее вера в свободный труд объединенных людей, и с того степного холма, на котором она работала, ей видно было все, что делалось вокруг.

Теперь она уже не жалела о том, что рыбаков оторвали от строительства завода. Захар Петрович Бугров дал слово Антропову, что по окончании уборки колхозники помогут рыбакам достроить завод.

На седьмые сутки Голубовский полеводческий колхоз закончил уборку колосовых и сдал государству весь причитающийся с него хлеб. А еще через три дня секретарь райкома Назаров послал в обком молнию о том, что район завершил хлебопоставки и сдает зерно сверх плана.

В конце лета в придонских садах налился и созрел виноград. Подвязанные к высоким жердевым подпорам, в два человеческих роста, высились виноградные кусты, и на них, под сенью разлапистых листьев, тронутые сизой паутиной, висели, роняя тонкие нити сока, тяжелые, липкие кисти. Точно сгущенный в пахучих ягодах солнечный луч, просвечивал светлой желтизной ладанный виноград — гордость донских садоводов; налитый алым соком, багровел красностоп золотовский; затянутый матовой дымкой, изумрудом красовался продолговатый пухляк; лиловели крупные, с туманным налетом, ягоды венгерских, молдавских, французских лоз: их в стародавние времена, приторочив тонкие чубуки к седельным саквам, привезли на Донщину казаки платовских полков; ярким воском светился шампанчик, крупными сливами свисал, оттягивая лозы, красный с голубизной желудевый; поблескивал из-под листьев иссиня-черный сильняк.

За пристанью, на крутом яру, там, где белели цехи Голубовского винпункта, в шесть этажей выстроились шеренги стоведерных бочек. Как железо, звенели их стянутые крепкими обручами дубовые клепки, а рука винодела уже чертила на темных днищах новые цифры. Из распахнутых настежь двустворчатых дверей слышалось журчание текущего в чаны сока, и над берегом стоял запах молодого вина.

Веселые девчата с утра до ночи резали виноград, накладывали в плетенные из талы корзины и на быках отвозили в винпункт. Девчата пробовали там вино разных сортов и потому, возвращаясь в сады, ладно пели казачьи песни и хохотали.

Впрочем, вино пробовали не только девчата: колхозники, рыбаки, шлюзовые рабочие, лесники привозили на винпункт свой, выращенный на усадьбах виноград, и улыбающийся винодел Нестор Антоныч, флегматичный казак с красным носом, сразу выдававшим его профессию, радушно угощал клиентов молодым вином. Каждый пил с непьянеющим Антонычем, и каждый уходил от него, слегка покачиваясь и напевая первую пришедшую на ум песню.