У Штрауса не было альтернативы нашей политике договоров, и он не особенно мешал ее проведению. За одним исключением: он распорядился, чтобы свободное государство Бавария обратилось по поводу договора об основах отношений с ГДР в федеральный конституционный суд. Операция, по существу, провалилась. К ужасу части своих друзей по партии председатель ХСС в последние годы не только старался снять напряжение в отношениях с Эрихом Хонеккером, но даже помог ГДР получить банковский кредит. Он не успел встретиться с Фиделем Кастро, но уже избрал главу испанского правительства в качестве посредника для организации этой встречи. Нет, заурядным человеком его никак нельзя было назвать. Его, скорее, можно было сравнить с автомобилем со слишком слабыми тормозами. Редкая смесь властителя с бунтарем. Беспокойный дух с широким диапазоном, простиравшимся от скверных предрассудков до удивительной проницательности. Без него германская политика была бы скучнее.

Два зарубежных визита, один символ: через несколько дней после того как Штраус посетил Москву, в январе 1988 года Хонеккер побывал в Париже. Оба они (впрочем, без всяких сравнений) сказали, что им пришлось слишком долго ждать.

Без нашей «восточной политики» одного из них не приняли бы в Кремле, а другого — в Елисейском дворце. Оба господина, знавшие себе цену, это полностью сознавали. Потребовалось много времени, но положение вещей все же изменилось.

28 апреля 1972 года бюджет, предложенный канцлером, при разделившихся ровно пополам голосах в бундестаге (247:247) не был утвержден. Вечером я пригласил лидеров оппозиции и коалиции в резиденцию канцлера. Нужно было обсудить, что делать дальше. От ХДС/ХСС участвовали: Барцель, Штраус, Шрёдер, Штюклен. От СДПГ — Венер, Шмидт, Шиллер, Эмке. От свободных демократов — Шеель, Геншер, Мишник. Этот вечер затянулся. В последующие две недели последовал еще целый ряд встреч подобного рода. Мы не долго занимались бюджетом. Представители оппозиции, особенно те из них, кто возглавлял правительства земель, знали, что государству нужен бюджет. Впрочем, министры финансов не очень расстраиваются, если им приходится заниматься временным, то есть ограниченным, бюджетом.

Что было особенно важно? Не затянуть ратификацию восточных договоров. Я считал своим долгом указать на то, что «расписание» международной разрядки не терпит опозданий. Союзники дали нам это понять со всей определенностью. Никсон высказал пожелание, чтобы ратификация с нашей стороны произошла до его визита в Москву. А Помпиду, как мне было известно, сказал Барцелю, что, если договоры будут отклонены, положение серьезно осложнится. Что, кроме этого, было важно? Достичь соглашения о проведении досрочных выборов. Райнер Барцель видел в этом «наиболее приемлемое решение», однако не проявил повышенного интереса к его достижению.

Во всех фракциях замечалось недовольство со стороны тех депутатов, которые могли бы не вернуться в бундестаг, и в случае его досрочного роспуска им пришлось бы лишиться права на соответствующую пенсию. Вдобавок ко всему свободные демократы ясно дали понять, что они ни в организационном, ни в финансовом отношении не готовы к скорому проведению выборов. Лишь непосредственно перед летним перерывом Вальтер Шеель дал мне зеленый свет. Теперь я мог обнародовать план: новые выборы в ноябре, после устроенного в сентябре самим федеральным канцлером голосования за его отстранение и после роспуска парламента федеральным президентом. Это была сложная, до этого не опробованная, но совместимая с конституцией процедура. Гельмут Коль использовал ее во второй раз, после того как он осенью 1982 года был избран федеральным канцлером.

Чтобы проложить путь к ратификации договоров, а оппозицию, по крайней мере, заставить воздержаться при голосовании, была намечена резолюция, которую следовало представить на рассмотрение бундестагу и, по возможности, единогласно принять, увязав ее со вторым чтением законов о ратификации. Мы со стороны правительства предложили свою помощь при формулировании основных положений, и она была принята. Мы пошли еще дальше, подтвердив оппозиции, что уже во время дискуссии о договорах мы учли некоторые ее критические замечания. Лидер оппозиции преследовал три цели: во-первых, он хотел, чтобы мы еще раз дали понять советской стороне, как мы относимся к ЕЭС и его дальнейшему развитию и что от Москвы ждут готовности к сотрудничеству. Здесь я не видел никакой проблемы. Брежнев в своей всегдашней неуклюжей манере, но недвусмысленно подтвердил: «Мы знаем, что ЕЭС — это реальность». А мне доставило бы только удовольствие лишний раз обосновать перед бундестагом нашу заинтересованность в европейских делах. Об этом я уже переговорил и с профессором Вальтером Хальштейном — депутатом от ХДС, первым президентом Брюссельской комиссии.

Во-вторых, Барцелю и его коллегам было очень важно еще раз подчеркнуть право ГДР на самоопределение. Я указал на наше письмо по вопросу германского единства, переданное в Москву, и на обещание советской стороны нотифицировать соответствующее выступление Громыко по данному вопросу в Верховном Совете. В-третьих, речь шла о возможности поездок и упрощении других контактов для людей в разделенной Германии. Это лишь косвенно было связано с Московским договором. Но в чем же могли заключаться разногласия? Мы старались как можно больше получить от переговоров с ГДР. Благодаря соглашению по Берлину была проделана полезная предварительная работа.

Наша встреча вечером 28 апреля отличалась не только деловитостью. Герхард Шрёдер, бывший министр внутренних дел, иностранных дел и обороны, не произнес ни слова. Райнер Барцель счел нужным вставить, что союзники относятся к нашей политике скорее прохладно, чем тепло. Штраус лишь изредка вмешивался в дискуссию. У меня создалось такое впечатление, что он не хотел создавать серьезных затруднений. За внешней агрессивностью скрывалась его внутренняя заинтересованность в том, чтобы договоры были как можно скорее сняты с повестки дня германской политики. Стал назревать небольшой взрыв, когда Гельмут Шмидт заговорил о взаимодействии между оппозицией и болтливыми чиновниками, а Штраус в ответ на это упрекнул Эмке в том, что он злоупотребляет своими служебными связями с БНД. Это было не только несправедливо, но и могло вызвать очень жесткое, подкрепленное фактами, возражение. В протоколе по этому поводу содержится лаконичная запись: «Так как дискуссия грозила принять неприятный оборот, было решено сначала поужинать. За едой с обеих сторон делались колкие замечания, однако атмосфера вновь разрядилась». После этого обе стороны совещались раздельно. В заключение я констатировал: оппозиция считает, что правительство зашло в тупик. Само правительство имело другое мнение. Разумеется, оно встретилось с немалыми трудностями, но оно устоит или падет в зависимости от того, какое будет принято решение по договорам, а в случае отрицательного решения оно будет искать путь к избирателям.

Два дня спустя, 1 мая, в моей служебной квартире у меня состоялась конфиденциальная встреча с лидером оппозиции Райнером Барцелем. Он сделал удивительное предложение: не хочу ли я быть избранным, в том числе голосами ХДС/ХСС, федеральным президентом? А он бы тогда мог, при поддержке СДПГ, стать федеральным канцлером создаваемого на широкой основе правительства. Хайнеманна, сказал он, наверняка можно убедить в необходимости его преждевременной отставки. Разве это не корректное решение и к тому же шанс вместе разделить ответственность перед нацией?

Я не увидел в этом ни корректного решения, ни шанса. Моя партия, так я ему ответил, не пойдет на подобное соглашение. Кроме того, это нанесет ущерб доверию, которым пользуются обе стороны. Райнер Барцель на это заметил, что, насколько он помнит, я где-то сказал, что не могу освободить свое кресло в пользу коллеги, «которого его собственная фракция избрала не единодушно». Я возразил, что никогда не бередил подобным образом незажившие раны. После этого Барцель направился к Гельмуту Шмидту, с которым его с тех пор, когда они оба были председателями фракций, связывали добрые отношения.