А море, сколько мог окинуть взгляд, украсилось будто к празднеству: сверкало червонно-золотыми пластинками, дробившимися мерным движением волн на причудливые тонюсенькие черточки и веточки, сияло в отражении густых кроваво-медных солнечных лучей. И горизонт густел, наливался ярко-багряным светом, меняясь каждую минуту от золотого до лимонно-желтого и пепельно-огненного.

Бударин смотрел на море, на горизонт, и становилось жалко до боли в сердце, что вот-вот все великолепие потухнет, красоту заката поглотит непроглядная ночь.

Все последние дни стояла ясная, солнечная погода. Сменившись с вахты, люди подолгу оставались на палубе. Свежий бриз овевал лица. За кормой, на голубой поверхности моря, стлалась дымчатая полоса, образованная воздушными пузырьками при работе винта. Летали чайки, у форштевня играли блестящие веретенообразные огромные акулы.

Однажды утром на поверхности моря появилось большое светлое пятно. Третий помощник капитана Андрианов, широко открыв голубые глаза, удивленно доложил капитану:

— Вижу молодой лед…

Капитан улыбнулся:

— Вы хорошенько всмотритесь. Разве могут быть льды почти у экватора? Какой лед, когда армада аргонавтов[2]. Смотрите, как они выпустили свои крошечные белесые паруса. Видите, как ловко скользят, пользуясь легким ветерком. А издали они действительно похожи на лед.

Матросы уже успели укрепленным на веревке ведром выловить нескольких аргонавтов и теперь с интересом рассматривали своеобразных мореплавателей, имеющих собственные паруса.

Боцман Михаил Панфилович Соколов, не по летам округлившийся, мускулистый человек, которому с боязнью подавали руку, так как пальцы сразу попадали будто в железные тиски, — боцман тоже с каким-то ребяческим любопытством рассматривал аргонавтов. Он ковырнул одного моллюска заскорузлым пальцем с толстым ногтем, положил себе в карман и укоризненно-осуждающе произнес:

— Интересная штука, конечно, но вы же не пионеры, чтоб аквариумы тут устраивать. Загляделись, а работа стоит… Ну, вот хотя бы ты, Петя Чулынин, разве ты еще не вышел из пионерского возраста? — обратился он к высоченному и сухому, как жердь, матросу.

Моряки рассмеялись, глядя на Чулынина, прозванного за его нескладный вид Дон-Кихотом Морским.

— Конечно, он еще мальчик, ему бы еще впору в детский садик бегать, а он, дите, уже на пароходе, — шутил матрос второго класса Женя Бердан.

— Ну ладно уж, — смущенно пробормотал Чулынин, — хватит, а то как бы я тебя не «погладил» маленько…

— Товарищ боцман, а что, если на самом деле сделать аквариум? — предложил Бердан, искоса поглядывая на добряка Чулынина и одновременно думая про себя: «Что это он надулся? Я ведь ему ничего обидного не сказал». А вслух добавил: — Вернемся во Владивосток — в подшефную Пушкинскую школу сдадим. Наверное, у вас в подшкиперской найдется подходящая посуда?

— Посуда найдется, — ворчливо ответил боцман, — как не найтись, только все это несерьезно, баловство это, вот что я вам скажу… — Боцман достал аккуратно сложенный клетчатый платок, вытер вспотевшее лицо и хотел уходить. — Жарко и душно… — жаловался он.

— Да, душно. А почему вы считаете эту затею несерьезной? — вмешался подошедший Бахирев. — Школьники, когда провожали наше судно в рейс, просили привезти им что-нибудь: кораллов, рыб, кокосовых орехов.

И, улыбнувшись, Бахирев вспомнил, что у самого боцмана Соколова в каюте висит высушенная летучая рыба, случайно залетевшая на палубу. Боцман тогда держал ее целые сутки в тазу у себя в каюте, пока она, трепыхаясь, не выплеснулась на пол и не задохнулась. Боцман был на вахте, а когда освободился, подвесил рыбу сушить на веревке в иллюминаторе. Но это не все. На переборке каюты боцман пришпилил к листу картона огромное насекомое — не то стрекозу, не то тропическую бабочку.

— Ну ладно… — махнул примирительно рукой боцман. — Бахирев, ты сейчас свободен, возьми кочерёжек[3] и после вахты займитесь вместе этим… Старый таз для днища достаньте в подшкиперской. Уж не знаю, как он попал туда, а вот, оказывается, пригодился, — словно оправдывался боцман за свое пристрастие подбирать и тащить в подшкиперскую нужное и ненужное. — Там и стекло возьмите и приспособьте, чтобы был настоящий, красивый аквариум… Ну ступайте, поторопитесь. У вас вон еще сколько работы. Эх, борта бы подкрасить: идем в чужой порт, — вздохнул он.

Это была мечта боцмана и всех матросов — покрасить борта парохода. А во Владивостоке все дни шел снег, было сыро, успели только обить ржавчину да засуричить[4].

Матрос второго класса Василий Лютивинский изъявил желание заняться покраской судна на ходу. Но ни старпом, ни капитан не дали на это согласия и растолковали ему, что борт не грязный, ржавчина, хотя ее было и мало, обита; все засуричено. А на стоянке, при люстрах, за одну ночь можно и покрасить.

— Ни один моряк в мире нас за это не осудит, это же порядок, раз судно засуричено, — заключил старпом.

Матросы приводили в порядок такелаж, расхаживали, очищали от ржавчины блоки, гнезда, проушины, штыри, смазывали их, чтобы шкивы крутились и ходили свободно и не тормозились во время работы; плели и вязали грузовые сетки и кранцы, мыли и красили в безопасных местах надстройки, трюмы, внутренние помещения. Благо тепла было достаточно и покраска сохла быстро. Шла обычная будничная работа по подготовке судна к приему груза. Команда работала дружно и слаженно, хотя среди матросов много было и новичков, впервые попавших на пароход.

А боцману все казалось, что машинная команда успела сделать гораздо больше, и он ревниво поглядывал на лебедки, на мачты, нет-нет, да и перегибался через поручни, чтобы посмотреть борта. Мачты и борта неопытному в морском деле глазу могли показаться чистыми, но боцман находил здесь так много изъянов, что только досадливо хмурился, вспоминая чистенький «Кингисепп», на котором он плавал раньше. Он побаивался, что когда-нибудь старший механик скажет: «У нас, в машинной, посмотри: все блестит, чистота! А у тебя на палубе что делается?» Скоро Новый год, будут подводить итоги соревнования между машинной и палубной командами, — ведь всегда к праздникам это делают, — да, возможно, и во Владивосток скоро вернемся. А уж в свой-то порт хотелось прийти без сучка и задоринки!

Вечерами боцман обычно заходил к старшему помощнику капитана Ивану Васильевичу Байдакову, наметить работы на следующий день, а затем, поужинав, шел в каюту и читал.

Там у него на столе поблескивал письменный прибор, подаренный ему ко дню рождения машинистами парохода «Кингисепп». На бронзовой подставке чернильницы красовались художественно вырезанные весла, якорь с якорь-цепью, лежала маленькая, словно настоящая, бухта троса искусно сделанная из перевитых проволочек. А посредине была укреплена бронзовая пластинка с выгравированными на ней названиями морей, по которым плавал боцман.

На полированной полочке стояли любимые книги русских и современных классиков: «Чапаев», «Разгром», «Дерсу Узала», книги Максима Горького, Станюковича, Джека Лондона. Рядом с ними — вырезанный из мамонтовой кости парусник. Михаил Панфилович особенно дорожил этим изящным корабликом, памятью первого своего похода в Арктику. Он часто вспоминал этот рейс к берегам Чукотки и рассказывал о нем команде, а день покупки парусника так хорошо запомнил, словно это случилось с ним вчера.

В тот день моряки зашли в магазин художественных изделий из кости и меха, — хотелось купить на берегу Чукотки что-нибудь особенное. Боцман решил купить парусник, и именно такой, как у капитана: из мамонтовой кости, с парусами из китового уса, с якорь-цепью, в которой не то что звенья — даже контрофорсы[5] вырезаны и вставлены в каждое звено, будто в настоящей.