Ветер навещал её, и она рада была ему.

      Шло время, девочка привыкла к играм с ветром и ждала его. Девочка стала девушкой.

      Ласки, ласки. Как они притягивают! Как грубы прикосновения человеческие. Как нежна ласка ветерка!

      Он, ветер, вытеснил всё. И она не знала его, но ей было приятно с ним. Что может дать наслаждение большее, чем нега ветра? Его объятия нестеснительны, нескромны, и сердце щемит от прикосновения.

      Она училась, она овладевала и получала.

      Неожиданно откуда-то из-за спины, по спине, по щеке, по груди... И она сбрасывала с себя всё, что мешало ей. Она наслаждалась его изобретательностью и гордилась его мощью. Как смешно он волновал цветы, заставлял оживать и кланяться целые рощи, как смешно он гонял облака и лепил из огромных туч ландшафты, лица человеческие и уродов. Как с ним было интересно и весело. Она знала, что он всё время говорит ей о любви и красоте. И о чём-то ещё таком же, но временами ей казалось, что она чего-то ещё не понимает.

      Она резвилась или замирала, но куда ей... С ветром. И он вдруг уходил. Исчезал, как появлялся. Она обзывала его вслед. Ругала, звала, умоляла. И взрослела.

      Она стала женщиной, ибо возраст - это память, память тела, память души. Всё помнило о ласке ветра. Как грубы прикосновения человеческие! Она не понимала человеческого. Она старалась, но что сравнится с его дуновением!

      И злоба закипала от его непостоянства, и раздражала неожиданностью его появлений-исчезновений. Но тело помнило игры и утешения. И стало чуточку понятнее и привычнее вместе. Надо только ждать, и она училась ждать. Надо только уловить, и она училась этому. И чем дольше она училась, тем совершеннее был ветер, тем чаще он являлся.

      Неуловимым дуновением шептал ветер о любви. Она научилась ждать и научилась в миге слышать нежное приветствие.

      Она привязалась к нему, не смея и не умея объяснить. Лишь пробуждение - прикосновение утра, и он уже ласкает, как раб, как господин. А днём воспоминания, воспоминания. И ожидание. А к вечеру, когда всё стихнет, он становится ещё нежнее, обволакивая, словно шаль. И кто сказал, что он непостоянен! Вернее ветра нет супруга! Неожиданно его можно почувствовать везде и всегда - только пожелай. И она училась желать. "Ты - мой, ты - мой!" - повторяла она в самую тяжкую пору. И казалось, из самой неподвижности он нет-нет, да коснётся её: "И ты - моя". И женщина знала, что она его. Она для него. Она принадлежала ему, как принадлежали ему и облака, и дым, и жизнь. Как раба и как госпожа. Госпожа позже, когда она всё, что можно было узнать о своём супруге у людей и у него самого, узнала, но сколько до того ошибок и терзаний...

      Она назло ему изменяла с Солнцем, она обращалась с жалобами к Луне - его матери. Она ревновала, когда, отлетев от неё, он приставал к другим. Как сжималась её душа! Как завидовала она всем, к кому он прикасался! Но потом поняла - не поняла, всё вместе.

      Мужчины не ревновали своих жён к ветру - не понимала. Родители оберегали своих детей от дурных забав - а от ветра? С вет-ром никто не считался - он со всеми. И теперь все, кого касался её супруг, становились её родственниками. И странно, что другие этого не чувствовали.

      Давно женщину мучало, что её посещают два духа, как бы два ветра: один тёплый, нежный, ласковый, другой - грубый, холодный с дождём, градом, снегом, словно с оскорблениями. И она просила его, просила, чтобы он был всегда нежный и тёплый. И так не стало, но прежде их было два. И от одного она удирала и затворялась, а другого ждала. А теперь поняла: не два, но один. Один несёт в себе тепло и нежность мира, другой - холод и жесткость этого же мира, нежность и жестокость чужих сердец. Он проносился меж людей, отбирая чуждый холод и отдавая свою нежность. И она стала жить так же: принимая на себя холод и тяжесть и отдавая тепло и лёгкость. И тогда ветер по-настоящему заговорил с ней.

      Теперь по ночам, кроме ласк, она внимала его рассказам о беспредельности мира, о строении мира и назначении его. Перед нею открылись Тайны. И это было неожиданно и бездонно. Весь мир стал иным, наполненным. И женщина снова училась. А ветер оказался не только упоительным. Женщина обнаружила в ветре подозреваемую мудрость. И люди стали чтить её советы.

      Как трудно жить с ветром. Он твой и не твой, как все. Он здесь и не здесь, как все. Слезы и нега, терзания и наслаждения. Она знала уже все тайны ветра, и тело её помнило всю гамму поцелуев ветра. Голос ветра стал понятным и родным. Нет в человеческом языке слов ветра, надо понять язык ветра. И она научилась.

      И наступил момент, когда тело устало от прикосновений. И жен-щи-на снова училась. Она давно умела призывать ветер, и он являлся. Она научилась отстранённости, и ветер не мог уже её достичь. Давно уже он временами представлялся её ребёнком. И теперь она готови-лась уйти в тот мир, где нет ветра. В своё время он сам поведал ей о том, что он не вездесущ, что есть миры, куда его не допускают, ибо ветер от несовершенства. Ветер живёт в мире относительности. В Веч-ности ветер смешон, ибо он - лишь стихия, и дух человеческий живёт выше его. И всё свершившееся - от несовершенства земли, людей, ибо ветер внутри нас. Ветер внутри нас и ветер снаружи нас рождает порывы, одни лишь порывы. И когда женщина поняла это, ветер отлетел, и стало тихо...

     Одиночество делает эмоции вялыми, а мысли чахлыми. Лосёнок был уже достаточно взрослым и знал кое-что о мире. Он владел лёгкостью и стремительностью. И очень любил их. Лосёнку доставляло неописуемую радость устремляться и навстречу, и на встречу.

      Но бывали периоды, когда наступала интермарность. Тогда не было встреч, не было стремительности и уж тем более лёгкости. Время обтекало лосёнка, он чувствовал его движение своими трепетными боками, но внутри потока была опустошающая неподвижность. Внутри каждого потока есть недвижность. Это и есть интермарность. Попав в неё, всё живое становится бессильным, безвольным, как смерть при жизни. Интермарности лосёнок боялся пуще западни и капканов, но он знал, что надо переждать. Просто переждать.

      Так оно и случилось. Поток свернул, интермарность исчезла, одиночество растворилось. Вновь появилась лёгкость, вновь обрелась стремительность. Лосёнок рванулся навстречу друзьям, он нёсся, не различая пути. А место встречи уже давно развевалось на его рогах холстиной. И он всё никак не мог достигнуть его...

      Ну, что ж. Встреча не состоялась...

     Кособокая и как бы припёртая к невидимости избушка принадлежала старенькому, с лучистым лицом деду. Разноцвет-ными мордами - свекольными, морковными или бакла-жанными местные жители воспринимали мысли деда, как Невменяемую Вечность.

      Им казалось, что он бессмертен, а потому вовсе о нём и не думали. Некая извечная тыквенность отличала местных от деда. И дед был без лица, а с освещённой отречённостью вместо него. Все знали достоверно, что дед в рот никогда ничего не закладывал и не совал, а у других во рту всегда что-нибудь похрустывало да почавкивало, а в брюхе урчало, как в душе. Оттого все обитатели жили по грядкам или в хлеву: обеспокоенность пожёвывания делала соседей непрестанно трудолюбивыми. Дед относился к односельчанам, как к самопоедающей себя репе. Сам же был бесконечно озадачен: в незапоминающей себя юности дед видел раз перо, павлинье перо. С тех пор оно напрочь лишило его простоты и песенности - образ пера чаровал и не отпускал взор его души. Полжизни старательно рубил топором, страдалец, из поленьев копию одолевающего казуса, то самое, потрясшее навсегда сознание, павлинье перо. Полжизни рубал дед портрет пера, а потом понял ошибочность своего нутра и приступил иначе. Он поставил перед перекошенным от обречённости своей неказистой окраинной избёнки узловатую, но свежую, как невеста, берёзовую культю, сам пристроился на крыльце против, шагах в трёх. И весь собрался в единую мысль: он заставлял себя узреть внутри полена павлинье перо. Благодаря усилиям и времени перо внутри полена становилось всё отчётливее, а однажды, наконец, оно так внятно взглянуло своим пронзительно-изумрудным оком изнутри полена, что с дедом сделался катаклизм - он окончательно потерял себя и мир. Отшельником взирал он на зеленеющее око и уже перестал понимать, кто на кого взирает. Тогда случился другой катаклизм. Отшельник ощутил себя тем самым зелёным оком на пере. Весь в себе съёжился. И вдруг оказался текучим. И вытек сквозь кружок изумрудности насквозь. Дед обнаружил себя по другую сторону, за поленом, что понять было невозможно... Впрочем, дед никогда не был склонен к пониманию. Его просто озадачил вопрос: "Как быть?", обойти ли чурку своим ходом или протечь назад, как втёк.