— Надо быстро собираться и уходить в тайгу, — говорит отец, заходя обратно на кухню.

Дядя Александр развернул самодельную карту, и отец, водя пальцем по нанесенным чернилами извилистым линиям, сказал:

— Вот здесь перейдем Базаиху, а потом вверх по Корбуку… Тетя Аделе начала торопить отца. Подружка, прибежав из деревни Ситика, только-что сообщила ей, сама слышала, как пьяный белогвардейский офицер говорил брату Юхану: «Сейчас мы этой падалью пачкаться не будем, праздник все-таки, а после праздника покончим со всеми. И с Пусэпами, и с Юурикасом, и с Оя…»

Наспех закончив ужинать, отец позвал меня.

— Пойдем, Эндель.

Мы побежали вверх по логу. В полуверсте, чуть правей поселка, лежала вывороченная с корнями громадная ель.

— Спрячься за ней и прислушивайся. Как услышишь, что едут, свистни и беги домой.

Услышав вскоре громыхание приближавшейся по проселку телеги, я заложил два пальца в рот, свистнул, что было силы и понесся домой.

Вдвоем с Вальтером выгнали из загона скотину и погнали ее к реке. Взрослые довязывали навьюченные на коней мешки с вещами, продуктами и обещали догнать нас.

— А где же мы теперь жить будем? — спросил Вальтер, когда мы уже перегнали скот вброд через Базаиху. Что я мог ответить? В самом деле, где?

Выйдя на рассвете к реке Корбук, мы, не раздумывая, свернули влево, вверх по реке. Коровы пошли медленнее, то и дело хватая пробивавшуюся сквозь прошлогоднюю траву нежную зелень.

— Давай остановимся, — предложил я. — Подождем других.

Скотина разбрелась по поляне, жадно поедая сочную траву. Нам тоже хотелось есть, но мы не догадались захватить с собой даже куска хлеба.

— Надо черемшу искать, — вспомнил брат Вальтер. На наше счастье, она оказалась рядом и мы наелись до тошноты.

Прошел день. С наступлением темноты стало холодно и мы разожгли костер. Ждали всю ночь. Никого.

И только наутро, когда солнце поднялось над верхушками елей, наконец-то на тропинке показался отец.

— А коров вы доили? — огорошил он нас еще издали вопросом.

Вот растяпы! Нам это и в голову не приходило. Ведь нам так хотелось есть, а рядом было молоко…

Отвязав от пояса привезенную еще с войны небольшую манерку, отец принялся доить коров.

Дав нам по кусочку хлеба и молока, отец накормил и собак. Ругая себя, что не сказал, по какой тропе нам следовало идти, велел трогаться назад.

Лишь на следующий день догнали мы остальных членов семьи. Тут же паслись стреноженные кони. Навьючив на них поклажу, хотели продолжать путь, но не смогли поднять свиней. Не помогли ни хворостина, ни кнут. Приподнявшись немного и визжа от боли, то одна, то другая вновь валилась на брюхо.

— Они не могут больше идти, — сказала бабушка. — Животные выбились из сил.

— Может, их заколоть? — спросил отец. — Кормить их, кроме травы, нечем. Отощают вконец.

— А мясо куда девать?

— Придется выдолбить корыто.

Застучав в два топора, отец и дядя Александр свалили толстенную лиственницу и, отрубив кусок от комля, выдолбили к вечеру большое корыто. Затем вырыли яму и опустили его в землю.

Утром, когда уже из-за леса выглянуло солнце, нас разбудила мама. Над вчерашней ямой высился бугорок свежей земли. Тетя Мария и дядя Александр сгребали на этот бугорок прошлогоднюю траву. Почву вокруг покрывали бурые жирные пятна. Женщины доили коров, разжигали костер.

Вдруг собаки, мирно сидевшие поодаль от костра, с лаем бросились к лесу. Сердце сжалось: каратели? Нет, не они… С громадным узлом на спине, отмахиваясь от наседавших собак, из лесу появился пожилой мужчина, с обвисшими усами и изборожденным морщинами лицом. Вслед за ним шла женщина. Она также несла на спине поклажу и на руках — девочку лет двух-трех. Другая девочка, немного побольше, семенила рядом, держась за ее юбку.

Усатый дядя был нам знаком: он время от времени навещал нас и заводил с отцом непонятные для нас споры. Спорили то о коммунистах, то об эсерах и каких-то анархистах. Это был Август Юурикас со всей своей семьей.

— Как вы сюда добрались? — удивился отец. — Ведь никто не мог знать, куда мы направились.

— Знать не мог, а вот следы за вами остались. Мы ведь в тот же вечер вышли, как и вы, но тяжело было идти, — Август показал на узлы, — да еще и ребята.

Совсем в темноте, когда мы уже улеглись, подошел налегке, с двустволкой в руке еще один знакомый нам хуторянин Ян Луйбов, брат расстрелянного карателями Рудольфа.

Последующие дни протекали в заботах и тревогах. Мужчины стучали от зари до зари топорами, валили лесины, строили жилье для себя и стайку для скота. Мама и тетя Мария обрубали сучья, доили коров. Мы, мальчишки, пасли поблизости скотину и таскали сучья, складывали их в кучи, чтобы позже свезти к избушке на топливо.

Невдалеке от нас на той стороне ручейка, в почти непроходимой чаще, строила себе избушку семья Юурикаса, а с версту ниже по ручью, невдалеке от речки Жестык, возводил себе сруб небольшой партизанский отряд. Десятилетия стерли многое, в памяти сохранились лишь две фамилии: Гришин и Чайкин. Возможно, именно они руководили партизанами.

В один из осенних дней исчезли отец, дядя Александр и тетя Мария. Исчезли и лошади. На наши расспросы бабушка и мама отмалчивались. Через несколько дней пропавшие вернулись, ведя под уздцы навьюченных мешками лошадей. Оказалось, что ездили они к тете Анне, сестре отца в Большую Березовку, откуда и привезли несколько мешков картофеля, который они получили за работу на Аннином огороде.

Тетя Анна и ее муж Андрей были в наших глазах богатеями. На их хуторе батрачила и тетя Аделе. Отец был с ними в неладах: каждый раз, при встрече с сестрой, он выходил из себя и начиналась обоюдная ругань. Оканчивались эти баталии обычно тем, что тетя Анна обзывала нас голодранцами, отец же кричал, что они с мужем кулаки и мироеды. Что это значило, я не очень тогда понимал.

Надвигалась осень. С первыми заморозками мы перебрались в избушку. В углу ее высилась большущая, сложенная из камней, печь. В нее был замурован большой котел. В нем варили то суп, то картошку. За печью — двухэтажные нары, занимавшие всю заднюю стенку. На середине земляного пола была врыта толстая чурка, покрытая сверху обтесанной плахой, стол, а вокруг него семь чурок поменьше, для сиденья. Вправо от двери — окно в четыре стекла, снятое с нашей старой бани.

Пока снегу было еще немного, то отец, то дядя, а то и оба вместе время от времени отлучались на день-два. Вместе с ними исчезали и лошади. И каждый раз, возвращаясь, отец и дядя привозили с собой что-нибудь из дому. Так появились бабушкин стул с плетенным из камыша сиденьем, прялки, ведра, туески, а в один из осенних вечеров отец привез с собой даже кипу очищенного льняного волокна, висевшего до того дома на чердаке.

Прялки жужжали теперь каждый вечер. Вместо керосиновой лампы горела березовая лучина, вставленная в раздвоенный сверху железный прут.

В долгие зимние вечера нашлось дело и нам с братом. Нас научили вязать шарфы и рукавицы. Поначалу дело шло крайне 'медленно, но вскоре мы стали настоящими вязальщиками.

Как-то в начале ноября, когда снегу навалило уже по пояс, к нам зашел сосед-партизан, дядя Костя.

— Мы хотим перебраться в Минусинск, к партизанской армии Кравченко. Слышно, что там наши крепко укрепились и бьют белых. Вот я и пришел попрощаться с вами.

В избе воцарилось молчание.

— Нелегко вам будет, — после долгой паузы вымолвил отец. — Это ведь верст двести отсюда. И снегу навалило немало.

— Трудно сидеть без дела, как медведь в берлоге. Да и силу нас мало. Попробуй высунься, сомнут зараз. А там на людяхлегче будет, кругом ведь свои. На миру и смерть красна, — невесело усмехнулся гость. — Попытаемся, — и, вставая с чурбака, протянул отцу руку.

Одет дядя Костя был в овчинный полушубок, на ногах валенки, на голове — беличий треух. Заметив, что у гостя нет ни шарфа, ни рукавиц, тетя Мария порылась на нарах, протянула дяде Косте несколько пар шерстяных рукавиц и носков. Затем, чуть помедлив, подошла к стене и схватила висевшие там на гвоздях связанные нами теплые шарфы: