Самого Власа хватились только недели через две. Не нашли, понятно… Да и чёрт с ним, решили все в совхозе, может, в овраге каком шею сломал или утоп. Кто вот только дерьмо сейчас будет убирать? Но в то время уже начали ссыльные появляться, к любой работе согласные, так что вопрос сам собой решился.

Через несколько лет война началась. Тут Дуське как вожжа под хвост попала. "Хочу на фронт, и всё", — и не сделаешь с ней ничего. Достала все комиссариаты, чуть не до товарища Сталина в письмах дошла. Чёрт с ней, решили в крайкоме, опять-таки передовица-ударница, пример для советских женщин — пусть воюет. В снайперши её, конечно, брать нельзя: не девочка уже, возраст, нервы не те, и по той же причине в "ночные ведьмы" она не сгодится, а вот в санитарки — самое то. Пусть символом ещё разок поработает, ей не привыкать.

Почти сразу госпитальный эшелон, в котором ехала "символ", попал под бомбёжку. Не выжил почти никто, очень уж плотно накрыли. Две недели Дуська и четыре чудом уцелевших бойца скрывались по лесам, пока не набрели на партизанский отряд товарища Еремея. Тут у Евдокии новая жизнь началась, партизанско-героическая. Поезда, под откос пущенные, патрули немецкие, на дорогах расстрелянные, мосты взорванные — везде отметилась Чёрная Евдоха. Даже медали ей с самолётов с Большой земли сбрасывали, один раз — даже орден, это когда она со своими архаровцами генерала фрицевского беспечного в плен взяла. Хотя кто ж тогда знал, что в машинке этой генерал раскатывает? Но орден — он орден и есть.

Примерно через полгода после того случая с генералом пошла она в ближайшее село на встречу со связником. А с тем уже местные полицаи плотно поработали. Настолько плотно, что встретил Евдокию не связник, а взвод эсэсовцев. Ну, гранату-то она с собой всегда брала, на всякий случай. Итог: шесть мёртвых немцев и Дуська. Тоже неживая. Такая вот судьба.

"Так что, — Евграфыч поворочался на печке, стараясь поплотнее прикрыться стёганым одеялом, видавшим гораздо лучшие времена, — ты, Санька, тыщу раз подумай, прежде чем с какой бабой пожениться захочешь. Женщины ваши — они ведь существа такие, непредсказуемые. А иногда и опасные… Ты, того… тоже спи давай, если заснуть сможешь…"

Небоскрёбы качаются. С земли это незаметно: просто стоят огромные башни, абсолютно равнодушные к царящей внизу суете, незыблемые и циклопические, как египетские пирамиды. Люди внизу суетятся, бегут куда-то, падают, проносятся мимо в машинах или наоборот — стоят, уставившись в одну точку, но и их неподвижность кажется смехотворной рядом с монолитной незыблемостью небоскрёбов. Но небоскрёбы не неподвижны — они в постоянном движении.

Изнутри это тоже трудно заметить. Когда вокруг тебя вертится хоровод сослуживцев, щёлкают ксероксы, гудят компьютеры и изредка порявкивает начальник, ты не ощущаешь особой разницы — в подвале ты сидишь или на пятидесятом этаже какой-нибудь башни из стекла и стальной арматуры. Но это днём.

А ночью, когда смолкает гомон работников, застывают в недоумении копировальные и всякие прочие машины, когда начальники разбегаются по жёнам и любовницам, ты отчётливо можешь услышать гул ветра за звуконепроницаемыми, по идее, окнами, скрип несущей арматуры и даже, если задержать дыхание и не двигаться, заметить, как здания внизу медленно перемещаются на несколько сантиметров в сторону, а потом возвращаются на место. Само собой, это не несчастные плебейские двух-трёхэтажки ползают с места на место, это аристократ-небоскрёб слегка раскачивается. Несильно. Но так, чтобы дать понять, что он тоже живое существо, со своей нервной (электричество), пищеварительной (мусоропроводы), зрительной (камеры наблюдения) и другими системами, присущими всякому живому существу. Немногие это замечают: может быть, только некоторые из ночных уборщиков и охранников, то есть люди, которым по должности положено находиться в здании после того, как основные его дневные обитатели разбегутся по домам. Но и они не всегда понимают, что огромное, многоэтажное здание — тоже живое. И, как любое живое создание, оно может чувствовать и думать. А иногда и действовать.

Станислав "Стэн" Гершович знал это, как никто другой. Уже почти два года как он работал ночным охранником в огромной стеклянной пятидесятиэтажной башне в одном из примыкающих к Манхэттену районов Большого Нью-Йорка. А долгие вечерние и ночные часы ничегонеделанья поневоле тренируют наблюдательность и способность замечать на первый взгляд незаметное.

Например, он в отличие от сотрудников дорожного департамента прекрасно знал, что период смены запрещающего сигнала светофора, расположенного напротив главного входа, на разрешающий составляет одну минуту и семь секунд, а не ровно одну минуту, как положено по правилам. Знал, что кубинец уборщик Хосе тайком покуривает травку прямо на работе в одном из вспомогательных помещений, но у Хосе — свои начальники, а у Стэна — свои, так что не стоит портить парню жизнь, тем более что иногда Хосе подгонял травку и Стэну. Знал, что женственные индусы программисты Кумар и Радж задерживаются допоздна на работе не только из-за присущего их нации трудоголизма. Знал в лицо любовницу жутковатого начальника с двадцать седьмого этажа и любовника начальницы с восемнадцатого. Вежливо здоровался с ними при встрече и невежливо подмигивал. Они отвечали тем же: Стэн — хороший парень, не сдаст. А если и сдаст — невелика беда, кто станет прислушиваться к словам охранника, вчерашнего эмигранта с корявым английским? Хотя у половины сотрудников Организации, которая занимала здание, английский не лучше.

Стэн всё видел, но никому ничего никогда не говорил. За это, кстати, он был на хорошем счету у начальства. Потому как начальство состояло в основном тоже из бывших эмигрантов, правда, не славян, а испаноязычных, и общепринятой привычки стучать не одобряло. Потому как стукачество — считай, сигнал — подразумевает принятие каких-то ответных мер и действий, а в секьюрити, как правило, идут люди, которым любые действия органически противопоказаны. А вот Стэн никаких проблем не доставлял, за что его и любили.

Вообще же Стэн иногда склонялся к мысли, что быть белым в Штатах иногда и не совсем плохо. К примеру, когда он пришёл наниматься в секьюритную контору, зная по-басурмански только "тенк ю" и "фак ю", причём не всегда отличая эти фразы на слух, и увидел перед собой очередь в полтора десятка чёрных и довольно темнокожих испанцев, он слегка стушевался, но местный супервайзер (начальник по кадрам), случайно вышедший в приёмную, сразу отметил белое лицо с толпе окружающих, моментально вызвал Стэна к себе, и на другой день тот уже стоял на главном посту в головном офисе одного из известнейших в мире банков.

Правда, простоял он там недолго. Всё-таки местную "мову" надо знать чуть больше, чем на уровне начальных классов чернореченской средней школы, поэтому очень скоро Стэна перевели в ночную смену. Тут-то говорить особо ни с кем не надо, а если и придётся — можно просто морду кирпичом сделать и позвонить начальнику смены: у того оклад не в пример больше, пусть он и разбирается. Смена, конечно, подобралась — клоун на клоуне: гаитянин-сексуальный маньяк, который только и мог говорить, как о своих подругах, но его всё равно из-за акцента никто не понимал, престарелый рок-музыкант из Центральной Африки, больная на всю башку местная бабка-негритянка, всю зарплату тратящая на маникюр и парикмахера, но так и не научившаяся ни читать, ни писать, и открытый гомосексуалист из Гринвич-Виллидж, на работе коротающий время составлением букетов на заказ.

В России Стэну бы такая смена охраны показалась невозможной, он-то привык к звероподобным мужикам в камуфляже с автоматами, но тут это было в порядке вещей. Это на родине охранник должен охранять, а тут охранник в случае чего должен первым делом звонить в полицию и ничего руками не трогать. На всю жизнь Стэну запомнился вопрос из экзамена на лайсенс охранника: "Что является приоритетом для офицера-секьюрити при пожаре в здании?" Правильный ответ: "Жизнь самого офицера-секьюрити". Вопросы? Нет? Шагом марш на пост.