"Как же так, — печально думал Сева, — что ж ты, косой, наделал? Тебе-то что, лежишь себе, ни о чём не думаешь, наплевать тебе на всех, а мне-то каково? Эх, Савелий, Савелий…"

Большая и круглая, похожая на июньский одуванчик Луна медленно взобралась на верхушки сосен, оттолкнулась от них и неспешно поползла по чёрному ночному небу. Сева внимательно посмотрел на неё и вдруг почувствовал себя таким же — светлым и одиноким, окружённым бескрайней темнотой. И так ему стало жалко самого себя, так тоскливо, что он, не стесняясь, задрал вверх зубастую пасть и протяжно, с надрывом завыл. В дупле Старого Дуба недовольно поморщился филин Гриша, в своей норке тревожно заворочался ёжик Егорка, а волк Сева всё продолжал выводить древнюю, как мир, песню, которую уже пели до него тысячи и тысячи простых, а не Сказочных волков.

Наконец немного отпустило. Ещё пару раз тявкнув для острастки, Сева уже совсем было собрался в свою собственную старую нору под корнями Упавшей Сосны, когда взгляд его случайно в последний раз остановился на покрытом цветами могильном холмике. Странно, но волку почудилось, что несколько цветков чуть заметно, но вполне реально пошевелились. "Да нет, показалось, — решил Сева, — ветерок разыгрался, ничего необычного". Но тут большая, с хороший груздь размером ромашка откатилась в сторону, а за ней последовали неброский лютик и красивая даже в темноте незабудка. От неожиданности шерсть на загривке у Севы встала дыбом, но только на мгновение.

Нагнувшись поближе, волк присмотрелся повнимательнее и отчётливо увидел, как перепачканная чёрной грязью серая заячья лапка упорно скребёт землю вокруг себя, разбрасывая цветы и куски дёрна. Чёрные волчьи губы растянулись в радостной улыбке. Да, волки — это вам не филины, они умеют улыбаться. Только об этом мало кто знает, и ещё меньше тех, кто может об этом рассказать. А Сева, разом позабыв про давешние тоску и одиночество, рьяно принялся раскапывать могилу, помогая выбраться наружу своему старому другу-недругу.

— Ах ты ж паршивец вислоухий, — вполголоса, словно боясь спугнуть так неожиданно вновь обретённого приятеля, приговаривал он, — опять всех обманул. Снова всех вокруг своего куцего хвоста обвёл. Весь Лес вокруг себя собрал, всех плакать заставил, шельмец. И я, как дурак, по всем полянкам рыскал, незабудки эти противные для тебя рвал, а у меня от них из носа течёт и глаза слезятся. Ну, погоди у меня. Дай только раскопаю тебя, гадёныша, я ж тебя… Расцелую, как родного, скотина ты этакая.

Очень скоро благодаря усилиям с двух сторон зайчик Савелий — грязный, помятый и сильно взъерошенный, со свисающей сосульками шерстью — выбрался наконец из своей неглубокой могилки. Странно, но при виде своего старого недруга, так удачно помогшего ему освободиться из земляного плена, зайчик не выказал и тени испуга. Он устало уселся рядом с тяжело переводящим дух волком на груду развороченной могильной земли, не проявляя никакого желания к общению.

Наконец волк Сева довольно хмыкнул:

— Что, косой, попался наконец? Не ожидал меня тут увидеть? — и он от души отвесил зайчику дружеский, но от этого не менее тяжёлый подзатыльник.

Лапа Севы глухо стукнула по голове Савелия, как по полену, а сам зайчик не обратил на оплеуху, которая в любое другое время заставила бы его лететь кувырком через ближайшие кусты, почти никакого внимания. Почти, потому что уже в следующее мгновение Савелий резко развернулся и вонзил неестественно длинные белые зубы прямо в только что ударившую его лапу.

От неожиданности волк Сева совсем по-собачьи заскулил и стряхнул с себя бешеного зайчика, который, упав на землю, даже не делал попыток подняться.

— Да я ж тебя… — зарычал Сева и, не обращая внимания на боль в раненых пальцах, бросился на Савелия.

Зайчик встретил его мощным взмахом задних лап, отбросившим Севу назад на могильный холм. Сначала волку даже показалось, что его приложил бревном в грудь медведь Павлик — такой силы был удар, и в глазах на мгновенье потемнело. Очнувшись, Сева обнаружил, что смотрит прямо в тусклые, похожие на еле тлеющие угольки глаза Савелия, неизвестно когда успевшего оседлать его самого. Неожиданно волку стало страшно.

— Эй, косой, ты чего это… — только и успел невнятно пробормотать он перед тем, как острые заячьи резцы, словно бритва, вскрыли волчье горло и красно-чёрная тьма окутала Севу тёплым одеялом.

"Ну кто там ещё? — сердито подумал ёжик Егорка, вполуха прислушиваясь к странным звукам, доносящимся от входа в его норку. — Мне вообще дадут когда-нибудь выспаться как следует?"

Он уже совсем было собрался подняться с подстилки и высказать незваным ночным гостям всё, что о них думает, когда огромная, пахнущая землёй и ещё чем-то незнакомым, но очень неприятным лапа схватила его прямо за шкирку и, не обращая внимания на впивающиеся в неё острые иголки, выволокла ёжика наружу.

— Это что за такое? — грозно спросил ёжик и упёрся взглядом в окровавленную волчью пасть. Маленькое сердечко птичкой затрепетало и рухнуло в пятки, когда под пастью он обнаружил разорванное хрипящее горло, окружённое свисающими лентами чёрной мокрой шкуры, к которой тут и там пристали куски уже начавшего темнеть на воздухе мяса.

Даже не пытаясь осмыслить происходящие и освободиться от придавившей его тяжести, Егорка скосил глазки вправо, только чтобы не смотреть на нависший над ним Ужас, и увидел ползущего прямо к нему хомячка Трофимку. Позвоночник хомячка был перебит, задние лапки безжизненно волочились по земле, левый глаз вытек, но тот упрямо полз к ёжику, ощерив пасть, полную мелких острых зубок. Прямо за ним медленно ковыляла белочка Настенька, равнодушно придерживающая почти оторванную правую переднюю лапку левой и время от времени поправляющая падающую на грудь голову, которую не в силах была удержать сломанная тонкая шейка. Завершал процессию зайчик Савелий, жадно облизывающий чёрным язычком покрытую запёкшейся кровью мордочку.

За мгновение до того, как когтистая волчья лапа раздавила тощенькую грудку Егорки, превращая её в фарш из переломанных рёбер и разорванных сердечка и лёгких, ёжик понял, что старый мудрый филин Гриша и в этот раз не ошибся в своих сомнениях.

Сказочный Лес, как и прежде, бережно заботился обо всех своих обитателях. Здесь никто не мог умереть насовсем.

— Так ведь не о том разговор, вашбродь, — есаул Колыванов нервно укусил пожелтевший прокуренный ус. — Вы ж сами знаете, я и живых-то никогда не боялся, не то что покойников. Только неправильно это, не по-людски. Вот нашего православного мертвяка возьми. Его землицей присыпали, так он и лежит себе тихонько, глаза никому не мозолит, нет его, помер. Или тот же германец, мало ли мы их навидались? У них тоже кладбища, хоть и поганенькие, конечно, неродные какие-то, но по-человечески выглядят. А когда мертвяк по деревьям, как облезьяна какая-то шастает — нет, это не по мне. Не по христьянски как-то…

— Обезьяна, — флегматично поправил Граевский, — правильно говорить: "обезьяна". "Облизьяна" я— это из Достоевского.

Колыванов сморщил лоб, явно изображая работу мысли.

— Нет, — наконец виновато признался он, — такого не припомню. Но фамилия нехорошая, явно из жидов. Дос… прости Господи. И насчёт облезьян вы тоже не правы, вашбродь. Я в Питере в двенадцатом году был, когда нас на смотр привозили. Ну и в парк такой, где клетки со всякими зверюками заморскими стоят, нас тоже водили, чтоб мы, значит, не только водку по кабакам глушили, но и того… эту… культуру, короче, постигали. Понравилось мне там. Забавные, оказывается, бывают зверушки какие — тот же слон, это кто же такую громадину прокормит, а толку от неё, видать, чуть. Если мясо только, а так, если пахать, к примеру, так он потопчет всё, и по военной части его тоже никак, в такую мишень разве только слепой промажет. И облезьянов я там видал. Гадость. Грязные, облезлые, противные, лазают везде, одно слово — облезьяны.