Нет, она даже мысленно не произнесла этих слов — «трус» и «подлец». Лиза скорее откусила бы себе язык, чем решилась бы называть так Виктора даже про себя. Он говорил ей, что «над этим делом нужно подумать», что «ребенок нам ни к чему», что он любит ее и что их отношения снова станут такими, как прежде, если Лиза «все ликвидирует». А она слушала его и думала: «Нет, нет, наверно, он не понял меня, наверно, я не сумела ему все объяснить. Он просто не отдает себе отчета в том, что говорит, не сознает, как все хорошо, как все очень хорошо, и надо радоваться, а не произносить эти нелепые, не относящиеся к делу фразы. Это я, я виновата в том, что не могу растолковать ему, помочь понять…»

Прошло еще несколько дней, и Лизе стало ясно, что она ошиблась. Она никогда не услышит от Виктора тех слов, которые ей так хотелось услышать. Но и тогда она еще любила его. Только это была уже другая любовь, странная, смешанная с жалостью. Да, Лиза еще не научилась его ненавидеть. Знала, что Виктор не хочет встречаться с ней, боится этих встреч, и старалась не попадаться ему на глаза. Она заранее узнавала расписание лекций и семинарских занятий на курсе, где учился Виктор, и если освобождалась в то же время, что и он, то нарочно задерживалась в институте, чтобы не встретиться с ним у выхода. Она все еще не в состоянии была осознать, свыкнуться с мыслью, что может стать причиной, источником чего-то плохого для Виктора, может принести ему несчастье.

Да, Лиза все еще думала о нем, о его благе, о его счастье. Если для того, чтобы Виктор был спокоен, чтобы ему было хорошо, она не должна встречаться с ним, то пусть так и будет, он ее не увидит.

Лиза продолжала жить в общежитии, в комнате вместе с двумя девушками-студентками. И вот с некоторых пор она почувствовала, что ей тяжело, даже страшно возвращаться домой. Девушки знали ее историю и каждый вечер, когда все собирались в комнате, начинали расспрашивать Лизу, как прошел день, видела ли она Виктора и что собирается делать дальше.

И настало время, когда Лиза поняла, что больше не сможет делиться с ними своим горем и даже их сочувственное молчание ранит её не меньше, чем прежние бесконечные расспросы. Она старалась возвращаться домой как можно позднее, когда девушки уже спали, и, подходя к дверям комнаты, долго прислушивалась, не звучат ли их голоса. Утром торопилась уйти, цока они еще не проснулись.

Однажды Лизу вызвали в комитет комсомола, и секретарь строгим и вместе с тем нарочито отеческим тоном стал расспрашивать ее, что с ней происходит, почему она плохо учится, избегает товарищей, почему стала такой нервной и раздражительной.

Лиза ответила что-то невнятное и поспешила уйти, потому что даже тогда не могла представить себя в роли человека, обвиняющего и чернящего Виктора, способного причинить ему вред.

Потом Лизу вызвали в деканат, и заместитель декана, который, очевидно, уже успел узнать о том, что случилось с Лизой, стал сурово поучать ее, отчитывать за плохую успеваемость и что-то говорить о девичьей чести.

Лиза ответила ему грубо, резко и ушла. А потом все это и случилось…

Лизе уже приводилось не ночевать дома. Она понимала, что такое ее поведение может вызвать подозрительность у тех, кто мало знает ее. Но Лизе было легче бродить всю ночь по ленинградским улицам или скоротать ее на одном из вокзалов, чем возвращаться домой и встречать выжидающе-настороженные взгляды подруг.

Два раза она сказала соседкам, что ночевала у знакомых.

Но когда Лиза не вернулась домой в третий раз, ее снова вызвали в деканат, и заместитель декана, на этот раз уже не глядя на нее, сказал:

— Если будете шляться по ночам, то мы выгоним вас из института.

У этого доцента, по фамилии Скиба, было круглое лицо и румяные щеки. Виктор терпеть его не мог и в разговоре с Лизой не раз издевался над его кандидатской степенью и доцентским званием. Он считал Скибу делягой и спекулянтом от науки; вероятно, неприязнь Виктора к доценту передалась и Лизе.

Но в тот момент она не думала ни о Викторе, ни об его отношении к Скибе. Она была измотана, вконец измучена и к тому же на шестом месяце беременности. Слова этого человека хлестнули ее по лицу.

Она сказала, чтобы он выбирал выражения. И тогда, впервые посмотрев на Лизу в упор, Скиба ответил:

— По отношению к некоторым особам выбирать выражения не приходится.

Она ударила его по лицу и вложила в этот удар всю свою обиду, все горе и, очевидно, всю ненависть к Виктору, которая уже созрела в ней, только она боялась отдать себе в этом отчет.

На другой день Лизу исключили из института. Но самый сильный удар был еще впереди.

Виктор не пришел, не разыскал ее. Даже после того, что случилось. Даже после того, как приказ был вывешен на доске объявлений. На другой день Лизу исключили из комсомола. Виктор не присутствовал на собрании. Его в тот день не было в Ленинграде. Случайно или намеренно, он уехал за город.

После собрания Лиза зашла в общежитие собрать вещи. Она знала, что может пойти в райком комсомола, в райком партии, пойти и выше, но ей было страшно даже подумать об этом. Ведь тогда пришлось бы рассказать, почему она ударила этого Скибу, оправдываться, объяснять свой поступок расстроенными нервами, болезнью, бог знает чем…

А Лизу мучило другое. Она думала о Викторе и не могла понять, как могут сочетаться в человеке ясные глаза, страстное правдолюбие и такая необъяснимая жестокость.

В ушах ее все еще звучали его гневные обличения людей, фарисеев, тех, кто произносил фальшивые фразы о человеческом достоинстве и тут же втаптывал человека в грязь. Ну, хорошо, говорила себе Лиза, те, кто произносил эти фразы, а поступал вопреки им, были лицемерны. Но ведь Виктор не лицемер, ведь то, что он говорил, было правдой, настоящей правдой! Значит, и настоящая правда может уживаться с несправедливостью, с жестокостью? Но как же тогда жить? На что надеяться? Во что верить?

Лиза никуда не пошла. Собрала вещи, купила билет на поезд и приехала в Москву.

Поселилась она у матери. Через полтора месяца родился ребенок. Он жил пять недель…

Завьялов бегом поднимается на четвертый этаж. Достать ключ, вставить его в замочную скважину, повернуть — это заняло полминуты. Завьялов оглушительно захлопывает за собой дверь — мертвый проснется от такого звука.

Он слышит тихую мелодию джаза.

Войдя, Завьялов видит Виктора, спокойно развалившегося в своем любимом кресле у радиоприемника. Парень нажимает на клавишу приемника, мелодия обрывается. Гаснет зеленый глазок. Виктор вскакивает навстречу Завьялову.

— Владимир Андреевич, наконец-то! Я прочел это письмо! Поздравляю!

Да, письмо… Вот оно, лежит на столе. Ещё складки не примялись. Уголки плотной бумаги топорщатся. Бог мой, как он мог забыть об этом письме хотя бы на минуту! Надо скорее собираться. Когда уходит в Ленинград «Стрела»?..

И все-таки, прежде чем бежать на вокзал, он обязан выслушать Виктора.

Завьялов не отвечает на его поздравление. Спрашивает:

— Ты знал эту девушку?

— Лизу? — спокойно переспрашивает Виктор. — Да, знал. Простите, Владимир Андреевич. Мне очень неприятно, что она откопала наш адрес. С неделю назад я должен был встретиться с ней в городе. Но она не пришла. Очень меня ругала?

— Никто тебя не ругал. Она была в таком состоянии…

— Да, да, — поспешно соглашается Виктор. — Она вообще все слишком нервно воспринимает.

— Послушай, — прерывает Виктора Завьялов, — я, кажется, ясно тебя спросил…

— Но я же вам ответил, Владимир Андреевич, — пожимает плечами Виктор. — Да, я знал Лизу. У нас с ней даже роман был…

— Роман? Но как это могло случиться? Ты ведь жил в Ленинграде.

— Она тоже. Мы вместе учились. В одном институте… Владимир Андреевич, вы, конечно, сегодня же поедете в Ленинград? Может быть, мне сгонять на вокзал взять вам билет? Или хотите, я дам телеграмму знакомым ребятам, чтобы сходили по адресу. Как указано в этом письме.