— К сожалению, Павлик, военкомат не обойдешь, это невозможно, — как можно мягче говорит Завьялов.

— Что значит невозможно! — запальчиво возражает Шевлягин. — Это и в бригаде так говорили: невозможное, мол, дело — и план перевыполняй, и вечером учись, и товарищу помогай, и сто граммов не возьми, и за все, что тебя не касается, отвечай! А потом решили: возможно!

Он говорит это с жаром, выставив вперед ногу и сжав кулаки.

И вдруг Завьялов думает: вот здесь, на этом самом месте, где сейчас стоит маленький, ершистый, остроносый паренек, всего лишь вчера стоял другой человек, тоже молодой, разве чуть постарше.

Он отстаивал свое право на свободу. На то, чтобы не знать, что будет делать завтра. На то, чтобы сбросить с себя груз всех обязательств.

А этот смешной Павлик столько навалил их на свои плечи, что удивительно, как он не шатается. Свести, бы их с глазу на глаз…

Впрочем, Павлик просто не понял бы смысла хитросплетений Виктора. Они говорили бы на разных языках. Жаба и орленок. Но нет, Виктор не жаба. Тогда все было бы проще. Ему представляется, что он — вольная птица. Он, как герой комбинированных съемок в кино. Кажется, что человек парит в воздухе, или сломя голову мчится в машине, или совершает прыжок над пропастью. А на самом деле он стоит на ящике и машет руками. Или ожесточенно крутит баранку в неподвижной машине. Или прыгает с одного муляжного утеса — в полметра высотой — на другой.

Но ведь еще далеко не все зрители знают секрет комбинированных съемок… Внезапно Завьялов говорит себе: «К черту! Этот парень будет летать! Именно такие и должны подниматься в небо! Я добьюсь этого. Пойду в военкомат. Новый набор начинается только осенью, еще есть время. Он станет летчиком, будет летать, а этот Виктор пусть ползает по земле, пока его не возьмут за шиворот, не встряхнут, не заставят ходить, как это свойственно человеку! А Павлик полетит. Я добьюсь этого во что бы то ни стало!»

— Хорошо, Павел, — говорит Завьялов. — Я сейчас напишу письмо в военкомат. Ты прав: возникли новые обстоятельства.

— Напишете?! — с надеждой воскликнул Павлик, и веснушки на его носу засияли еще ярче. — Ну, тогда все в порядке! Да разве они посмеют вам отказать? Вы же боевой летчик!..

— Был летчиком.

— Да так же не бывает! Летчик — это на всю жизнь!

«Летчик — это на всю жизнь!» — мысленно повторяет Завьялов. Он садится за стол, вырывает лист бумаги из большого блокнота. Пишет:

«В райвоенкомат.

Мне приходилось не раз встречаться с Павликом Шевлягиным, и я убежден, что он имеет все основания быть принятым в аэроклуб. Нам нужны такие ребята. Мы должны как можно скорее воспитать новое поколение смелых и преданных нашему общему делу людей, потому что у нас появились болтуны, прикрывающие красивыми фразами собственное бессилие. Нам нужны люди сильные, смелые, знающие, для чего они живут. Мы должны помочь им быстрее подняться в воздух и увидеть перспективу, потому что их глаза ищут ее и подчас не находят… Мы должны вложить им в руки штурвал, руль управления, посох альпиниста, вывести их на дорогу…»

Завьялов перечитывает написанные им строки, усмехается, рвет листок, начинает писать заново:

«В райвоенкомат.

Ходатайствую о направлении Шевлягина П. Н. в аэроклуб. Убежден, что из него выйдет хороший летчик и преданный нашему делу человек. Старший инструктор-методист аэроклуба, майор авиации в запасе В. Завьялов».

Он подписывается и вдруг сознает, что впервые, пишет эти слова «майор в запасе» без горечи и обиды.

— Держи, — говорит он Павлику. — Если не поможет, сам пойду в военкомат. Вернусь из Ленинграда и пойду.

— Вот здорово! — восклицает Павлик, прочитав переданное ему Завьяловым письмо. — Теперь все в порядке! Скажите, товарищ Завьялов, — неожиданно спрашивает он, — а в космос люди скоро полетят?

— Думаю, что скоро.

— А туда летчиков набирать будут? Там ведь маленькие летчики понадобятся, невысокие то есть. Ведь ракета, она поначалу небольшая будет, а? Как вы думаете?

— Думаю, что так.

— Ну вот! А скажите, вот говорят, люди будут к звездам летать…

— Побеседуем, когда вернусь, Павлик. Мне. пора.

Завьялов подходит к Павлику, кладет руку на его плечо и медленно ведет его к двери. А тот все говорит, говорит…

— …а вот я читал, что некоторых звезд и в помине уже нет: они исчезли миллионы лет назад, а свет их все идет и идет. Правда?

— Верно, Павлик…

— А что, если люди к такой звезде полетят? Сколько времени потратят, а потом увидят, что летели зря и звезды той уже давно нет…

— Они увидят новые звезды.

— А если, — уже стоя на пороге открытой двери, продолжает Павлик, — лететь до звезды надо, скажем, тысячу лет, тогда как? Ведь это никакой человечьей жизни не хватит, а?

— Хватит, Павлик, хватит, человеческой жизни на все хватит. А теперь — прощай. Я скоро вернусь, и тогда…

Хлопнула дверь. Павлик ушел. Какой хороший парень!

А Лизы нет. Десять часов. Пора!

Завьялов начинает укладывать вещи. Маленький чемодан. Две рубашки, носки, полотенце, мыло, зубная щетка. Кажется, все. Берет со стола фотографию, бережно укладывает в чемодан между сорочками.

Теперь, кажется, все. Билет в кармане. Можно идти.

Расплатившись с шофером и выйдя из машины, Завьялов огляделся. По обеим сторонам широкого Малоохтинского проспекта стояли многоэтажные, удивительно похожие друг на друга здания.

В доме номер четырнадцать было множество подъездов, и над ними длинные черные таблички с номерами квартир.

Найдя цифру «8», Завьялов вдруг почувствовал смертельную усталость. Он не знал, откуда она взялась. Правда, он не смог уснуть всю ночь, долго стоял в коридоре вагона, а потом вернулся в купе, забрался на верхнюю полку и пролежал без сна, пока проводница не постучала в дверь, объявляя, что поезд подходит к Ленинграду.

И все же он не ощущал никакой усталости, пока не увидел эту цифру «8». А сейчас вдруг ноги отяжелели, как после продолжительной ходьбы, стало жарко.

— Вот я и пришел, — сказал себе Завьялов. — Наконец-то!

Где-то на верхних этажах позвякивал лифт, но Завьялов не стал дожидаться, пока он спустится, и пошел вверх по лестнице.

Восьмая квартира…

Завьялов почувствовал, что совсем выбился из сил. Такого с ним еще никогда не случалось, даже после самых трудных, самых опасных полетов.

Он прислонился к лестничным перилам, неотрывно глядя на черную пуговку звонка справа от двери. Посмотрел на часы. Двадцать минут девятого. Если Оля там, за этой дверью, то, наверно, сейчас собирается на работу. А может быть, еще только встала: во многих учреждениях начинают работать с десяти…

Внезапно Завьялову стало страшно. Захотелось уйти, сбежать по лестнице вниз, пока дверь не открылась. То, о чем он не хотел думать, те мысли, те опасения, которые так усердно пытался навязать ему Симонюк, вдруг завладели его сознанием.

Оля оставалась для Завьялова все той же восемнадцатилетней девушкой, которую он видел в легком пальтишке на берегу Волги и в синем летном комбинезоне там, на фронтовом аэродроме…

Он не думал, не мог представить ее сейчас в какой-то определенной квартире, рядом с какими-то реальными, сегодняшними людьми. В его памяти она была связана с его прошлым, со воем тем, что было самого хорошего и светлого в этом прошлом. А теперь перед Завьяловым была реальная, зримая дверь, обитая коричневым дерматином, и за нею — сегодняшняя, облеченная в плоть и кровь Оля. И ему стало страшно, голос Симонюка вновь зазвучал в его ушах.

Он понял, что если сейчас же не позвонит у этой двери, то бросится бежать вниз по лестнице. И тогда он сильно, с ожесточением, так как нажимал гашетку пулемета, надавил на черную пуговку звонка.

Завьялов услышал щелчок английского замка, и дверь открылась, Женщина в цветастом халате стояла в полумраке передней. На вид ей было лет пятьдесят. — Вам кого?