Поклонившись пэрам, Виктория чистым, звучным голосом зачитала свою речь: «Я без колебаний полагаюсь на мудрость парламента и любовь моего народа… Моей постоянной заботой будет поддержка протестантской веры в том виде, в каком она закреплена законом».

В ее исполнении даже такая простая церемония была исполнена величия. Изредка королева роняла взгляды на премьера и лишь один раз покраснела до корней волос – когда герцоги Суссекс и Камберленд, кряхтя, преклонили перед ней колено. Все детство ее пугали дядюшками, как других малышей – гоблинами. А теперь эти чудища присягали ей на верность. Но, как заметил один из гостей, «румянец на щеках придавал ей очарование».

Как только королева вышла, по залу пробежал гул одобрения. То, что произошло, иначе, как чудом, не назовешь: после безумного короля, гонявшегося за фрейлинами по парку, после двоеженца Георга и Билли-дурачка с ананасом вместо головы, англичане узрели истинного монарха. Дождались!

Герцог Веллингтон умилялся: «Будь она моей дочерью, я и то не мог бы желать, чтобы она справилась лучше!» Сэр Роберт Пиль, новый лидер партии тори, был впечатлен ее «глубоким пониманием своей роли, скромностью и в то же время непреклонностью» (пройдет год, и из-за ее непреклонности он будет рвать на себе волосы).

Остаток дня был посвящен аудиенциям. Молодая королева вновь приняла Мельбурна, который с того дня зачастит в ее гостиную, а также министра внутренних дел лорда Расселла, архиепископа Кентерберийского и своего главного шталмейстера лорда Альбермарла. Доктор Кларк, лечивший ее во время тяжкой болезни, был назначен придворным медиком. Раздавая награды друзьям, Виктория не забывала про врагов. Весь день ее мучил вопрос: как поступить с ненавистным Конроем? В Красную гостиную он допущен не был.

Пока министры целовали белую ручку королевы, сэр Джон скрипел пером, излагая свои запросы. Восемнадцать лет службы тянули на 3000 фунтов годового дохода, крест ордена Бани и звание пэра. «Да это же переходит все границы! – восклицал лорд Мельбурн, несколько раз роняя документ. – Что за неслыханная наглость!» В то же время он понимал, что от таких людей, как Конрой, легко не отделаешься. Стокмар предложил компромисс: дать Конрою денег, а в придачу самый завалящий титул баронета. Королева была согласна наградить своего недруга, рассчитывая, что в качестве ответной любезности он исчезнет с глаз долой. Но сэр Джон продолжал докучать ей исподтишка. Он и не думал покидать насиженное место, тем более что герцогиня цеплялась за него, как за спасательный круг. Затаившись в Кенсингтоне, Конрой ждал новой возможности проявить себя.

День, когда Виктория проснулась королевой, стал поворотным в ее отношениях с матерью. «До восемнадцати лет я не знала в жизни счастья», – признавалась Виктория и, обретя его, не желала делиться им ни с кем. Особенно с матерью. Она с азартом обрывала все ниточки, за которые столько лет дергала ее герцогиня. Первый указ королевы – перенести ее кровать из материной спальни. В ту ночь она впервые спала одна и превосходно выспалась.

И 20 июня, и в последующие дни герцогиня пыталась пробиться к дочери, но встречала неминуемый отказ. Даже ужинали они порознь. Хочется поговорить? Пусть попросит аудиенции, как и прочие подданные британской короны.

«Пришлось напомнить ей, кто она такая и кто я», – с детской мстительностью рассказывала Виктория лорду Мельбурну. Тот согласно кивал: «Мера неприятная, однако же необходимая»[45]. Премьер не выносил герцогиню с тех самых пор, как ему приходилось оборонять от нее казну, поэтому на выражения он не скупился. Герцогиню он называл «лгуньей и ханжой», говорил, что «никогда еще не встречал такой глупой женщины». Виктория ничуть не обижалась за мать, только поддакивала и смеялась так, что десны сверкали. Приятно, когда тебя понимают!

Герцогиня неистовствовала. Она вступалась за сэра Джона, которого дочь «своим обращением заклеймила в глазах всего света». Но еще обиднее было за себя. Вся ее жизнь вращалась вокруг интересов дочери, и что она получила взамен? Нахалка знать ее не желает. Даже с «серой мышкой» Аделаидой Дрина обращалась почтительнее, чем с женщиной, которая родила ее, выкормила, вырастила! Теперь, когда регентство выскользнуло у нее из рук, герцогиня Кентская рассчитывала хотя бы на титул королевы-матери. Но Виктория решила, что звания «матери королевы» ей хватит за глаза. В данном случае от перемены мест слагаемых полностью изменялась сумма – вместо почестей герцогиню ожидало место за столом ниже всех принцесс крови.

На следующий день рождения мать вручила Виктории томик «Короля Лира»: вот что случается с неблагодарными детьми, которые так гадко поступают с родителями. Дочь пропустила намек мимо ушей. Обижаться Виктория умела надолго и со вкусом, упиваясь своей злопамятностью. Она отгородилась от матери глухой стеной, и все попытки герцогини прорваться сквозь нее вызывали у дочери в лучшем случае раздражение. Год за годом герцогиня лепила из дочери великого монарха – и потеряла ее в процессе.

«Одна», «наедине», «в одиночестве» – вожделенные слова проникли в дневник Виктории. На самом же деле она почти не бывала одна. От нее ни на шаг не отходила Лецен, окончательно заменившая ей мать. По распоряжению Виктории гувернантку поселили в рядом с ее покоями. А уж позже, в Букингемском дворце, в стене королевской спальни пробьют дверь, чтобы Виктория могла пошушукаться с Лецен, чьи апартаменты находились в смежной комнате. Поскольку от должности фрейлины Лецен отказалась, для нее был придуман титул «дамы, приближенной к королеве». «Моя любимая Лецен всегда будет находиться рядом со мной в качестве друга, но она не хочет занимать никакой официальной должности, и, думаю, она права»[46], – радовалась королева. Увы, Лецен еще придется пожалеть об этом решении. Отправить в отставку фрейлину не так легко, для этого нужен повод. А вот расстаться с другом куда как проще.

Британцы обожали свою «крошку Вик». Казалось, что она угодила на трон прямиком из детской: ростом полтора метра, к своим обязанностям относится с комичной серьезностью, но на каждую шутку хохочет так, что обнажаются мелкие зубки и сверкают десны.

«Когда она ведет себя непринужденно, трудно представить себе более безыскусное существо… Смеется она задорно, разевая рот во всю ширь… и ест от души, точно так же, как и смеется – я бы даже сказал, что ест с жадностью»[47], – писал мемуарист.

Но железный характер не ржавел от потоков слез, которые по любому поводу проливала коронованная барышня. Неуверенность в себе, в своей внешности и талантах, уживалась в ней с упрямством, а сентиментальность – с бесчувствием на грани жестокости. Взгляд водянисто-голубых глаз навыкате мог заморозить любую улыбку. При всей своей молодости королева была консервативна в вопросах этикета. Нарушителей приличий ожидал строгий выговор. Когда ее придворная дама герцогиня Сазерленд на полчаса опоздала на обед, Виктория отчитала аристократку, приказав впредь являться вовремя.

На любую критику в прессе Виктория реагировала с поистине ганноверской вспыльчивостью, и в адрес газетчиков летели бурные проклятия. Впрочем, газеты к ней благоволили. О такой популярности не могли и мечтать покойные дядюшки Виктории. Новая эпидемия – «региномания» – захлестнула Великобританию, и подданные находили выход своим чувствам в гравюрах и балладах, превозносивших «Английскую розу». Некий капитан Гуд следовал за королевой буквально по пятам, пока не был схвачен и помещен в лечебницу для душевнобольных. Другой обожатель ворвался в Королевскую часовню в разгар службы и успел послать королеве десяток воздушных поцелуев, прежде чем его выволокли вон.

Не сказался на популярности королевы и тот факт, что, согласно салическому закону[48], с восшествием Виктории на престол Великобритания утратила Ганноверское королевство. В качестве утешительного приза Ганновер получил герцог Камберленд, который так и не дождался короны. Ганноверцы были рады, что впервые за 123 года их правитель будет жить рядом с ними. По другую сторону Ла-Манша тоже раздавались вздохи облегчения – Камберленда не любили на родине. Хотя кровожадный герцог удалился, его призрак продолжал реять над Букингемским дворцом. Если бы Виктория скончалась, не оставив наследника, Камберленд заполучил бы трон.