Постановили:

5. Разрешить выезд А.А. Блоку за границу».

Однако время было упущено, и вскоре Александр Блок скончался.

В июле уехал за границу и Алексей Максимович Горький.

Голодную и неприветливо-угрюмую страну Советов покидали не просто россияне, обидевшиеся на большевистский режим. Уезжали профессионалы и великие мастера, остро почувствовавшие свою невостребованность. А на освободившиеся места устремлялись честолюбивые молодые люди, мечтавшие ухватить за хвост птицу удачи.

В их числе был и 22-летний симферопольский студент Илья Сельвинский, сочинявший стихи, удивительно талантливые по форме и резко антисоветские по содержанию. Он прибыл в красную столицу из только что освобождённого от белых Крыма, чтобы продолжить образование в Московском университете. Была у него и заветная мечта: оседлав крылатого коня Пегаса, взлететь на нём на самую вершину поэтического Олимпа.

Интересно сопоставить, сравнить жизненный (а также творческий) путь Михаила Булгакова с судьбою тех, кто вместе с ним совершал восхождение на пик литературной славы. Поэтому в нашем рассказе мы будем по ходу дела бросать взгляд и в сторону других советских писателей и поэтов.

Свой приезд в Москву Булгаков описывал многократно. В автобиографии сообщал:

«В конце 21-го приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда».

Когда именно это произошло? В сентябре 1923 года в булгаковском дневнике появилась такая фраза:

«Как жаль, что я не помню, в какое именно число сентября я приехал два года тому назад в Москву».

В рассказе «Сорок сороков» указан лишь месяц прибытия в столицу:

«… въехал я в Москву ночью. Было это в конце сентября 1921 года».

В повести «Дьяволиада» сообщается день, который можно рассматривать как предположительную дату приезда: 20 сентября. А из второй части «Записок на манжетах» можно узнать даже точный час:

«Бездонная тьма. Лязг. Грохот. Ещё катят колёса, но вот тише, тише. И стали. Конец. Самый настоящий всем концам конец. Больше ехать некуда. Это – Москва. М-о-с-к-в-а…

Два часа ночи. Куда же идти ночевать?»

У литератора, прибывшего сражаться с большевистским режимом, не было крыши над головой. Какие уж там активные «боевые» действия?

Но Булгаков быстро сориентировался. Разыскав жену, которая уже успела в Москве «зацепиться», то есть найти «угол», он кинулся на поиски хлеба насущного. Об этом рассказывается во второй части повести «Записки на манжетах». Она имеет подзаголовок, слегка загадочный и немного тревожный: «МОСКОВСКАЯ БЕЗДНА. ДЮВЛАМ».

Что хотел сказать этим названием автор?

Булгакову (во всяком случае, в первые месяцы после приезда) Москва и в самом деле должна была казаться бездной. Об этом он совершенно откровенно признался в рассказе «Сорок сороков»:

«Теперь, когда все откормились жирами и фосфором, поэты начинают писать о том, что это были героические времена. Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный – рождённый ползать, – и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду».

Впрочем, поначалу его дела складывалось не так уж плохо (Рассказ «Воспоминание…»):

«Два дня я походил по Москве и, представьте, нашёл место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других мест: также давали крупу и также жалование платили в декабре за август. И я начал служить».

«Место», о котором пишет Булгаков, называлось Главным политико-просветительским комитетом при Народном комиссариате по просвещению или, как было принято говорить в то стремительное время, Главполитпросветом Наркомпроса. В этом учреждении имелся литературный отдел (сокращённо – ЛИТО), а в нём – вакантное место секретаря.

Почему именно сюда обратился приехавший в столицу литератор? В «Записках на манжетах» по этому поводу сказано следующее:

«В сущности говоря, я не знаю, почему я пересёк всю Москву и направился именно в это колоссальное здание. Та бумажка, которую я бережно вывез из горного царства, могла иметь касательство ко всем шестиэтажным зданиям, а вернее, не имела никакого касательства ни к одному из них».

Как бы там ни было, но «место» нашлось. Для того, чтобы занять его, требовалось лишь заполнить анкету. Она сохранилась. Свидетельствуя о том, что в Москву прибыл совсем не тот человек, что знаком нам по Киеву, Вязьме и Владикавказу. Имя, отчество и фамилия остались у него прежними, но биографические данные претерпели существенные изменения.

Вот ответы Булгакова на некоторые из вопросов анкеты:

«Участвовали ли в войнах 1914–1917 – прочерк

Участвовали ли в войнах 1917–1920 – прочерк

Участвовали ли в боях, где, когда, имеются ли ранения – прочерк

Ваше отношение к воинской повинности – имею учётную карточку

Специальность – литератор

Социальное положение до 1917 года

и основное занятие – студент

Ваш взгляд на современную эпоху – эпоха великой перестройки».

И ни слова об отце, докторе богословия и статском советнике. Ни слова о своём медицинском образовании. Ни слова о службе в царской, гетманской, петлюровской, красной и белой армиях. Отныне всё это становилось тайной.

Со стороны ситуация выглядела так, будто на должность секретаря ЛИТО оформлялся не коренной россиянин, не «лекарь с отличием», воспылавший любовью к литературе, а вражеский лазутчик, проникший в страну с секретным заданием и потому вынужденный скрывать своё истинное лицо.

Ощущения, которые возникли у Булгакова при оформлении на работу, он чуть позднее описал в рассказе «Похождения Чичикова»:

«Пяти минут не просидел Павел Иванович и исписал анкету кругом. Дрогнула только у него рука, когда подавал её.

“ Ну, – подумал, – прочитают сейчас, что я за сокровище и… „

И ничего ровно не случилось.

Во-первых, никто анкету не читал, попала она в руки к барышне-регистраторше, которая распорядилась ею по обычаю: провела вместо входящего по исходящему и затем немедленно её куда-то засунула, так что анкета как в воду канула.

Ухмыльнулся Чичиков и начал служить».

Точно так же поступил и Булгаков. По поводу того, ухмыльнулся ли он, заполнив анкету, нам ничего не известно, но то, что он начал служить, – это, как говорится, факт подлинный.

Началась его служба 1 октября 1921 года. День этот запомнился Михаилу Афанасьевичу появлением молодого человека с мешком в руках («Записки на манжетах»):

«Молодой тряхнул мешком, расстелил на столе газету и высыпал на неё фунтов пять гороху.

– Это вам 1/4 пайка».

Таким образом, вопрос, на что жить-существовать, как бы решился. Можно было подумать и о чём-то более возвышенном. К примеру, выяснить, что представляет собою Москва литературная («Записки покойника»):

«Прежде всего я отправился в книжные магазины и купил произведения современников. Мне хотелось узнать, о чём они пишут, как они пишут, в чём волшебный секрет этого ремесла».

Из современных ему писателей Булгаков наверняка должен был обратить внимание на Бориса Пильняка – того самого, что «в женской кофточке» заглядывал в их владикавказский подотдел по дороге в Ростов. Из поездки по югу страны Пильняк давно уже возвратился, и жил неподалёку от пролетарской столицы, в Николе-на-Посадьях, где в ноябре 1921-го завершил работу над повестью под названием «Метель». Одним из первых её читателей, по-видимому, стал и новоиспечённый секретарь ЛИТО Михаил Булгаков.

Будничный день страны Советов Пильняк изображал в очень тоскливых тонах:

«Время действия – революция.

Место действия – город…

Над землёю метель, над землёю свобода, над землёю революция!..

… по городу идёт будённый советский день…