Медведь покоился в траве, не подозревая опасности. У меня в груди теснило дыхание от волнения. Лезгин минуты две отдыхал за камнем, затем, тщательно прицелившись, выстрелил. Медведя взбросило на воздух. Он завертелся на одном месте, скоро ткнулся головой в землю и затих, словно затаившись.

Тут случилось то, чего я никак не ожидал, и после чего я только и понял предусмотрительность храброго лезгина, посадившего меня на выступ скалы… Метрах в ста от Керима, из травянистой водомоины, вместе с выстрелом поднялась медведица, рявкнула, встала на задние лапы и быстро-быстро пошла с яростным фырканьем на Керима. А от нее метнулись, уходя в горную россыпь, два бурых клубка — медвежата. Это было незабываемое мгновение…

Керим, бросив ружье в траву, серым кубарем покатился в овраг. В этот момент медведица уже стояла на краю обрыва и яростно плевалась в его сторону. Я быстро понял смысл своей позиции и начал из обоих стволов обстреливать зверя. Медведица еще больше ярилась от ружейных раскатов. Пули цокали по камням, медвежата ревели, взбираясь по россыпи, срывались и снова лезли вверх, дико визжа. Мать бросалась к ним, опять появлялась над обрывом, бешено потрясая башкой. Я выпустил уже шесть пуль. На один момент она особенно близко подбежала к обрыву, я тщательно выцелил ее в грудь — и выстрелил раз за разом. Она взвизгнула, пошатнулась, быстро хватила ртом правую лапу и остервенело замахала ею в воздухе…

В эту секунду я услышал возбужденный, одобрительный шопот Керима.

— Якши, кардаш!… Чох якши[6])!..

Он уже сидел около меня и загоревшимся взглядом следил за зверем. По-видимому пуля, попала ему в лапу.

Медведица, зло фыркая, повернулась, прихрамывая, полезла вверх к медвежатам и, подталкивая их мордой, быстро скрылась за поворотом горы.

Отдышавшись, Керим взял мою двухстволку и опять полез через овраг. Добравшись до медведя, он, держа ружье на изготовку, осторожно подошел к зверю вплотную. Медведь был мертв. Пуля пробила ему шею на месте соединения ее с черепом.

С полчаса Керим возился над тушей убитого зверя. Вернулся потный, раскрасневшийся, торжественно улыбающийся — с двумя ружьями и палкой в руках. По моей просьбе, вместе со шкурой он захватил с собой череп медведя и небольшой кусок мяса от задней ноги.

Убитый зверь оказался «пестуном» — небольшим годовалым медведем.

В жаркой перепалке со зверьми мы не заметили, какой густой толпой окружили нас тучи. Солнца уже не было видно. Воздух стал сырым, волглым.

Тучи шли все гуще и гуще, торопливо сбегая с гор и заполняя долины. Нигде нельзя было рассмотреть теперь отчетливых очертаний гор. Отдельными вершинами они прорывались сквозь свинцово-серый туман и снова безнадежно тонули в нем. Жизнь замерла кругом, замолкли птицы.

Иногда дождь мелкими брызгами падал сверху, но чаще мы просто оказывались в мельчайшей водяной пыли, путаясь в ней, как рыба в сети. Под ногами ничего не было видно, я спотыкался о камни, падал. Итти стало невероятно трудно. Керим, боясь в тумане разминуться со мной, дал мне конец веревки. Через час я свою легкую ношу ощущал, как тяжелое проклятие. И только то, что впереди меня уверенно и твердо шагал Керим с грузом чуть не в сорок кило, сохраняло во мне упорство.

Мы уткнулись в узкую, острую полоску горной россыпи, обрывавшуюся отвесами с обеих сторон. Обрывы уходили вниз, далеко и круто; над пропастью клубился серый туман, — и оттого она казалась бездонной. Я пытался итти за Керимом, но мокрая обувь скользила по скользкому щебню. Я упал, ушиб руку и бедро и едва-едва, ползком на четвереньках вернулся обратно. Тогда Керим нацепил мне на спину свой мешок, повесил мне на шею оба ружья и, пригнув свою спину предо мной, крикнул:

— Айда!..

Я не стал долго раздумывать и ухватился руками за его жилистую шею. Опираясь на палку, Керим быстро пошел по перешейку, балансируя на каменной россыпи.

Несколько раз нога его скользила, и я чувствовал, как моя импровизированная лошадь склоняется на бок… Вовремя ловко переброшенная палка давала Кериму нужный упор: он выравнивался и шел вперед. В один из таких опаснейших моментов я не выдержал и закрыл глаза. Через минуту — и долго спустя после этого — я не мог без содроганья и жути вспоминать свои переживания… Но вот мы стоим уже на широкой каменной площадке, и лезгин, утирая с лица пот, удовлетворенно смеется…

Шли мы невероятно долго. Мне казалось временами, что мы идем уже несколько дней. Двигались мы в сером полумраке, — и бескрасочный путь наш, как дорога ночью или в мятель, был нескончаем…

Я плелся совершенно механически, не зная, сколько нам еще предстоит пройти и верно ли мы идем. Но вдруг — я встрепенулся. Я увидел под ногами знакомый черный длинный камень и обегавшую его знакомую тропу. Керим ничего не говорил мне, но я узнал ее, узнал то место, откуда мы вчера утром повернули в гору, узнал каменный естественный переход над ручьем, с радостью увидел скалу, похожую на затейливый павильон. Я ожил, ноги мои зашевелились быстрее, я попытался закурить, но безуспешно: дождь не давал разгореться папиросе… Через полчаса остервенело и знакомо залаяли собаки тушин…

Из-за непогоды пастухи в этот день не выгоняли баранты из кошар. Они сидели в палатках. Часы показывали всего лишь шестой час вечера, но кругом было сумрачно и серо, как осеннею ленинградскою ночью.

Шли мы с Керимом часов десять.

Недолго длилось наше оживленье, рассказы тушинам об охоте. Скоро мы улеглись спать.

Спал я долго, до следующего вечера. Кругом ничего не изменилось. О палатку постукивал ровный, унылый дождь. Керим — мокрый, бледный — лежал в углу палатки, забравшись на мешки с мукой. Я вымок до последней нитки. Даже в палатке бежали ручьи воды, стекавшей непрестанными потоками с гор. Рядом на мешках же спали двое молодых тушин.

Я решил посмотреть, что делается на воле. Недалеко от палатки, на большом камне недвижно лежал, завернувшись в бурку, старик. Собаки жалостно сбились вокруг него под камнем. А кругом, со всех сторон, безнадежной стеной нависал серый, до удушья скучный, мокрый мрак.

Взлохмаченный Керим вышел за мной из палатки. Я спросил его, нельзя ли согреть чаю. Спички у меня хранились в кожаной сумке. Долго мы пытались разжечь в палатке костер, но дождь заливал немедленно вспышку огня. Сухого вокруг уже ничего не было. Дождь не только падал сверху, но пропитывал водяной изморозью каждый клочок воздуха…

…Прошла еще ночь. Миновал новый день, — погода не менялась. Спать я не мог. Я лихорадочно дремал, я бредил…

Шесть дней и шесть ночей дождя. — Да здравствует солнце! — Бегство туч. — Девушки-угольщицы. — Улыбка солнца и смех зурны. — Домой!..

Шесть дней и шесть ночей не переставая лил дождь. На седьмой день, утром мы увидели солнце. Оно было такое же, как и прежде. Оно грело наши тела, сушило одежды, оно дало нам возможность снова разжечь костер, согреть чайник, изжарить мясо. Горы, леса, дали блестели и улыбались солнцу, стряхивая с себя капли дождя…

С гор торопливо, поджав серые, мокрые хвосты, убегают обрывки туч. Они похожи на блудливых шакалов, рыскающих по ночам за могильными трупами…

А мы… мы днем, солнечным днем, жжем огромный костер. Дрова еще трещат от сырости, но горят во-всю. Мы, как ребята, с любовью смотрим на небо и землю. Лица тушин и Керима кажутся мне лицами братьев, повстречавшихся после долгой разлуки.

К нам из Сарыбашского селенья пришли две девушки-лезгинки. Они идут в горы, чтобы нажечь угля и спуститься в Кахи, где они продают уголь. Эти угольщицы необычайно красивы: высокие, стройные, как серны. Глаза их глубоки и темны, лица продолговаты и чисты, как елизаветпольский виноград, а гладкие, коричневые волосы отливают на солнце тяжелым солнцем фазаньего крыла… Они рассказали Кериму, что у него родился неделю назад сын. Керим торопится домой…