Поджав хвост и спрятав голову между ногами, австралийская лошадь выгибает дугой спину, подпрыгивает сразу на всех четырех ногах и снова опускается на землю, при чем прыжок жестоко трясет позвоночник всадника. Если лошади не удалось освободиться от всадника при помощи подобных искусных приемов, — она взвивается на дыбы, старается ухватить зубами за ноги всадника, и, наконец, в порыве бешеного гнева, бросается на землю. В такой момент всаднику приходится только не зевать и думать о спасении своей жизни.

Дело в том, что лошади на австралийских скотоводческих фермах по окончании тяжелых работ отпускаются на волю до следующего года, и за это время совершенно дичают. Случается, впрочем, что наисмирнейший скакун вдруг, ни с того ни с сего, испытывает непреодолимое желание потанцовать на левой задней ноге, и тогда горе всаднику, который не умеет справиться с лошадью.

Управляющий всегда уверял, что лошадь, на которой ездил негр, была смирна, как овца, но, мол, негр сам испортил ее своим неумением, с ней обращаться… Поэтому мы с величайшим интересом увидели, как по прошествии не более полуминуты воздушная гимнастика кончилась тем, что управляющий взлетел вверх метра на три, а затем грохнулся на землю. Он сидел, тяжело отдуваясь, довольно долго, и молча смотрел в небо. Тем временем лошадь поймали, и она успела успокоиться. Когда ее вновь подвели к управляющему, он молча взобрался на седло и поехал впереди всех…

ЛЕСНОЙ ЧЕЛОВЕК

К рисунку на обложке, сделанному с натуры в Берлинском Зоосаде художником В. А. Ватагиным　

Рассказ

— Туан! Туан! Теда волле пиги кампонг![4]).

— О, чтоб вас!.. Никогда не дадут выспаться как следует в этой стране обезьян. Ну, что там такое случилось, говорите толком!

— Господин сказал, что хочет ехать в шесть часов в кампонг к Мустафе.

Тут мне вспомнились все мои похождения. Я приехал сюда издалека, из северной части Суматры, и остановился в доме одного старого знакомого, чтобы навербовать в соседних малайских кампонгах охотников или разведчиков для новой охотничьей экспедиции, а если удастся, то и самого старого Мустафу, — знаменитого ловца тигров, с которым я охотился несколько лет тому назад.

— Табех[5]), туан.

— Табех, Мустафа.

После краткого рукопожатия каждый из нас подносит ко лбу руку, в знак приветствия.

— Табех, туан, табех, туан, — раздается со всех сторон: это появляется чрезвычайно многочисленное потомство Мустафы, чтобы поздороваться со мною.

Обменявшись еще несколькими любезностями с хозяином и его семьей, я начинаю торопить с от’ездом, так как нам предстоит далекий путь. К счастью, поклажи у Мустафы немного, — он собрался быстро.

Мы наскоро попрощались, и мотор с шипением тронулся, провожаемый взорами всей семьи. Добрым людям было о чем беспокоиться: ведь глава семьи отправляется охотиться на суматрского носорога, а это — едва ли не самая опасная охота в мире. Но ведь и бедному малайцу надо кушать. И вот приходится рисковать своей жизнью, если есть возможность заработать лишнюю копейку.

Мы мчались по очаровательной, чрезвычайно разнообразной местности. Дорога пролегала то среди роскошных зеленых табачных полей, то через длинные кампонги или города, уже затронутые культурой, мимо дымящих заводов, больших фабрик, амбаров и домов плантаторов… Резкий контраст представляли роскошные дома плантаторов рядом с убогими полуразрушенными хижинами малайцев, бывших владельцев этой земли. Еще больше бросалась в глаза эта разница при встрече с самими малайцами. Полуголые, изнуренные работой, с видом загнанных, забитых животных, они как бы подчеркивали довольный, здоровый вид белых землевладельцев.

Наконец, дорога привела нас в один из центров нефтяной промышленности Суматры. Здесь — та же картина. Безумная роскошь нефтепромышленников чередуется с ужасающей нищетой фактических созидателей их богатства — рабочих, в большинстве тоже малайцев… Обычные для всех колоний картинки!

На следующее утро мы отправились в лодке вверх по реке, потом продолжали путь пешком, и вскоре добрались до плантаций последнего европейца, живущего на самой окраине культуры.

Здешний девственный лес был мне хорошо знаком; ведь я когда-то бродил в нем по целым неделям в поисках добычи, хотя без всякого успеха, потому что «дичь», привлекавшая меня, то-есть носорог, чрезвычайно редка, и добраться до нее весьма трудно.

В день нашего прибытия сюда я приложил все старания, чтобы раздобыть малайцев-носильщиков.

В этих хлопотах прошла и большая часть следующего дня; а пока я запасался достаточным количеством с’естных припасов, наступил уже вечер.

На следующее утро все было готово. Мы живо позавтракали, торопливо попрощались, и караван наш тронулся в путь по направлению к лесу. И едва я успел углубиться с колонной малайцев в лесную чащу, как меня снова охватила охотничья лихорадка.

По хорошо знакомой тропинке, отмеченной перерубленными лианами и маленькими, стоящими вдоль дороги деревцами, которые мы подрезали во время прежних экскурсий, мы скоро добрались до края ужасной «пайя Адье» — огромного болота, протянувшегося на десятки километров в длину и ширину.

У краев пайи Адье возвышаются крутые холмы, покрытые до самой вершины роскошным лесом, которого еще не коснулся топор человека, а местами в него не вступала даже быстрая нога туземца-малайца. Само болото является областью роскошной растительности, пленяющей взор разнообразием и красотой форм и красок. Но горе тому, кто осмелился углубиться в него: пайя — очаг смертельной лихорадки, а бесчисленные колючие растения рвут одежду и царапают кожу. Куда ни кинешь глаз, — всюду колючки. Вот красивый ротанг (индийский тростник) тянется от дерева к дереву, образуя нарядные фестоны. На нижней стороне его изящных листьев, напоминающих пальмовые ветви, сидят колючки, твердые, как сталь; красивый лист оканчивается длинным эластичным отростком, похожим на хлыст и усаженным с четырех сторон цепкими крючочками. Там и сям из влажной почвы торчат толстые листовидные черешки «клоби». Их длинные изящные листья также снабжены бесчисленными острыми, как иглы, колючками в палец длины. Хрупкие, как стекло, колючки эти, попав в тело, тотчас ломаются и причиняют болезненные гнойные нарывы.

Вдоль болота, в которое боятся заходить и животные, кроме носорога, пролегает дорога, с давних пор протоптанная слонами, ведущая прямо на север. С чисто человеческой смышленностью прокладывали эти великаны себе тропу в течение, может быть, тысячелетий, избегая как крутых холмов, так и вязкой обманчивой почвы пайи.

В продолжение многих часов двигаемся мы по этой тропе. Я и Мустафа идем впереди, а носильщики-малайцы следуют за нами на некотором расстоянии, распознавая дорогу по нашим следам и по зарубкам, которые я делаю при случае на деревьях парангом — тяжелым кривым малайским ножом. Хотя я усердно разыскиваю свежий след зверя, — у меня остается достаточно времени, чтобы любоваться дикой красотой природы.