Мне приходилось слышать лишь об одном случае, когда в Европе можно было наблюдать, как оранг-утан строил себе гнезда. Это было лет около тридцати назад в Шенбрунне, под Веной. Убежавший из тамошнего знаменитого зверинца оранг-утан перебрался по деревьям в ботанический сад, где облюбовал себе старый, развесистый платан. Пока беглеца снова смогли арестовать, он: успел наломать сучьев, одолевая при этом и толстые, и построил несколько гнезд.　

Лишь изредка спускаются оранг-утаны на пол клетки и ходят очень характерной, неуклюжей походкой. Ступни своих коротких ног они ставят на пол не подошвой, а внешним краем; при этом руки непременно опираются на пол согнутыми пальцами. Никогда не приходилось наблюдать, чтобы Хассо или Клео ходили на ногах, как это умеют делать специально дрессированные их сородичи.

Лазают оранг-утаны с своеобразными ухватками и чрезвычайно ловко. И во внутреннем и в наружном отделении их квартиры имеются древесные стволы с несколькими кривыми суками. Когда Хассо и Клео движутся среди них, ясно обнаруживается их удивительная приспособленность к жизни в стихии тропического леса, среди переплетающихся древесных крон, опутанных лианами.

Двигаются оранг-утаны очень ловко, уверенно, но не так-то проворно. Да и зачем нужно было бы проворство орангутану? Его добыча — плоды, листья и побеги растений; за ними не приходится гоняться. От врагов ему тоже нечего бегать. Кто в его родных дебрях обидит этого силача?

— Страшно ли входить к Хассо в клетку? Ведь он, коли захочет, может одним ударом голову разможжить! — спрашивал я сторожа Либетрея.

— Нет, — отвечал он, — он не ручной, но смирный. На всякий случай плетку я с собой все-таки захватываю. К шимпанзе — даже совсем незнакомым — я хожу без всяких предосторожностей. Ну, а этим очень-то доверять нельзя!

В виду этого оранг-утанов здесь никогда не выпускают погулять и полазить на воле, как это делается с шимпанзе.

Я пишу эти строки в разгар гнилой берлинской зимы; но в дни потеплее уже чувствуется, что весна не за горами. Хассо и Клео пока вполне благополучны, и надо надеяться, что они не захворают до наступления тепла. С весною, кто-знает, может быть, явятся надежды на получение потомства. Если бы это случилось, это было бы самой интересной новинкой в жизни зоосадов Европы. Разные другие виды обезьян сравнительно легко плодятся в неволе; но с человекоподобными обезьянами такие случаи — редчайшая из редкостей. За все время существования роскошного Зоосада в Берлине лишь однажды, в 1922 году, был случай рождения шимпанзе; о рождении в Европе оранг-утанов не приходилось ни слышать, ни читать.

Кап. Ноэль

МАТЬ ЗЕМЛИ

Очерк

Среди Гималайских гор, на границе между Тибетом и Непалом, находится высочайшая в мире вершина Эверест (Гауризанкар) в 8.882,2 метра над уровнем моря (т.-е. более 8¹/₂ верст высоты).

По своей красоте и величию вершина эта не имеет себе соперниц на всем земном шаре, а потому и неудивительно, что среди горных обитателей Тибета она получила название «Чомо Лунгма» («Мать Земли»). Европейцы прозвали эту гору Эверестом, по имени ученого-путешественника, впервые нанесшего ее на карту.

В течение долгого времени гора Эверест представляла собой загадку для ученых. Смелые путешественники по Азии не решались приступить к ее исследованию. С одной стороны, их останавливала неприступность этой гигантской твердыни, с другой — колоссальные расходы, с которыми связывались подобные экспедиции, и, наконец, правительство туземного государства Непал, лежащего севернее Индии, в сфере Гималайских гор, не соглашалось пропускать через свою территорию иностранные экспедиции.

Только в 1922 году Английское Географическое Общество выдвинуло вопрос о снаряжении ученой экспедиции для обследования Эвереста. Английское правительство «горячо» откликнулось на эту идею, и по очень простой причине: оно усматривало в исследовании Эвереста путь к овладению новым стратегическим пунктом для дальнейшего осуществления своих захватнических планов во внутренней Азии, в сфере Гималайских гор. Вот почему начальником первой экспедиции, в 1922 г., был назначен генерал Брюс, а второй, в 1924 г., — подполковник генерального штаба Нортон. Даже фотографом в этих экспедициях был офицер — капитан Ноэль.

Меня постоянно опрашивали об ужасах к лишениях, перенесенных во время наших экспедиций на Эверест. Когда я отвечал, что никаких ужасов нам переживать не приходилось и что лишения, испытанные нами, нисколько не отличались от лишений, испытываемых вообще исследователями девственных стран, — мои слушатели смотрели на меня широко открытыми глазами.

Оно и понятно. Нам кажется страшным всегда то, чего мы не знаем. Опасность и лишения вблизи, утрачивая свою загадочность, представляются самым обыкновенным явлением. Серьезность их учитывается только впоследствии, когда они миновали.

Подводя итоги экспедиций на Эверест, я могу совершенно искренно заявить, что никогда я не чувствовал себя так прекрасно, как во время восхождений на высочайшую в мире гору. Для того, чтобы понять такое состояние, надо, прежде всего, познакомиться с горами, полюбить их своеобразную и могучую природу, а не полюбить ее невозможно, раз попадешь в ее об’ятия.

После выступления из местечка Даржилинга, в Непале, нашим первым этапом при восхождении на Эверест в 1924 году было огромное снежное поле, начинающееся в восточной части Ронгбукского ледника, лежащего на высоте около 6.000 метров.

Это — самое возвышенное ледяное поле в мире, превосходящее своей высотой Памирское плоскогорье, приблизительно, на 2.600 метров, было обследовано нами еще в 1922 году. Тогда нашим исходным пунктом была терраса, лежащая на высоте 4.600 метров. Оттуда мы производили разведки. Изо дня в день нащупывали мы путь, устраивали склады провизии и медленно продвигались дальше, прорубая себе дорогу среди ледяных глыб.

Достигнув Ронгбукского ледника, на высоте 5.000 метров, мы стали на нем лагерем, и после целого ряда разведок добрались до Ледяного Озера (т.-е. до высоты 5.400 метров), от которого спускалась широкая долина на запад.

Перед наш открылась действительно сказочная картина страны вечного льда и снега. Фантастические узоры окружающих озеро береговых скал напоминали собой какие-то гигантские замки. Выветриваемые веками, скалы казались ажурными и изрезанными хитросплетенными узорам, которым мог бы позавидовать самый искусный ваятель. На фоне лазурного неба, эти замки, блистающие белизной под яркими лучами солнца, переливались бледно-зелеными полутонами.

А солнце! Что это было за солнце! Такого дневного света мне еще не приходилось видеть нигде. Казалось, что масса раскаленного добела металла просвечивает через кристаллическую призму. Этот свет падает вертикально и, отраженный сверкающим снегом, ослепляет глаза. Без предохранительных зеленых очков обойтись невозможно, — ослепнешь. Все пространство вокруг представляется будто бы засыпанным осколками драгоценных самоцветов и бриллиантовой пудрой.

Вид ночного ландшафта не уступает дневному. Под холодным светом луны все серебрится и трепещет. Контуры снежных вершин тонут в полупрозрачном ночном мраке. Они постоянно меняются, принимая самые причудливые облики. Сумерек здесь не бывает. Ночь наступает мгновенно. Не успеешь опомниться, как становится темно. А ветер дует все с одинаковой силой, играет снежным пухом, вздымает его в бесконечную высь затейливыми воронками и винтами или рассыпает по долине блестящим серебристым песком.