– Пробросаешься! Половинка да половинка – вот тебе и шапка. Правильно…

– Но дак как же, жалко ить. Бродишь, бродишь, а она везде вперед тебя побывала. Аж зло берет. Хитрый же, гад! Никакого с этой хитрой дракониной сладу нету. Вот после войны, лет шесть, была у меня росомаха. Та просто человечная, прошла сквозь тайгу, все посрывала, что нашла в плашках, капканах, порвала и ушла, так и не вернулась. А эта пристроилась на хорошее житье! Правда, у нас подкормка тот год была, мы, не соврать, не то шесть, не то семь зверей наваляли, по падям разбросали. Ловилось, правда, хорошо. Вот ей и понравилось. Зимует, значит, у нас. Давай мы с Поляковым мастерить. Лабаз у нас был с изюбрятиной, сочинили самострелы. Под лабаз тозовку поставили, на шнурке, а возле дальней избушки – ружье. За кость потянула – готово! Здоровая была. Я их в жизни семь штук и сдал. Редкая зверь. Но дешевая.

– Эх, опасно это, самострелы! Говорят вам, говорят, лекции читают, правила пишут, а вы все свое! Нельзя, Петра! Мне бы – пускай круг полон соболей растащит, не поставлю самострел. Человек попадет – подумать страшно.

– Не ходи на чужие лабаза. Ну, да мы на человека-то записки оставляли, на подходах.

Панфилыч на этих словах медленно веками прикрыл забегавшие глаза. Несусветная же ложь! Это вот, к примеру, если бы он у белоголового старика, которому через Митрия продает утаенные соболиные шкурки, квитанции бы получал или в ведомости бы расписывался!

Данилыч же, уличив приятеля на вранье, покачал головой и, не в пример, промолчал. Вот, мол, цени, ты врешь – я тебе не мешаю. Ведь уж как попался Панфилыч! Всему можно поверить, но только не в записки на самострелах. Можно бы и кольнуть, да только Ухалова лишний раз кольнуть – подумать надо. Злопамятный мужик, кусается. Данилыч и зашел с другого боку:

– Говорил я тебе, нет ли? Оттягали тарашетцы замайскую тайгу. Бумаги пришли из облисполкома. Выспорили, выхлюздили, можно сказать!

Данилыч поворошил золу в печке и поднялся с колен, отряхивал подмокшие в борьбе с голубковой шкурой ватные штаны, к которым теперь все прилипало.

Последовало долгое молчание.

– К тому все дело шло.

– Твой круг туда попадает.

– Мне не жалко.

Панфилыч сдержался, но шея у него надулась, пошла малиновыми пятнами. Крепкая еще шея, сразу не согнешь.

– Тебе и вправду ничего, вишь ты, – уже забыв про подкавыку, про свое изначальное стремление поддразнить Панфилыча, сказал Данилыч. – А мне, паря, хужее. Тебе там сто плашек потерять, а у меня, может, вся жизнь меняется. Может, переезжать надо будет. У меня с этих кедрачей завсегда план был. Во как.

Данилыч не мог долго печалиться, как не мог бы воровать по-крупному. Задумался – и прошло. Утешало его на скорую руку, что хоть несет он сам большой урон, но и Панфилычу тоже плохо. Если самому на спину лесина упала, то доволен, что Панфилыча хоть веткой хлестнуло.

Есть вот сильно крепкие люди, а укол в армии поставят – они и падают. А иной слабый – до ста уколов примет, и ничего ему, потому что слабый!

Вот и Панфилыч. Сильно переживать будет, тяжелый человек. Панфилыч сто рублей найдет на полу – не возвеселится, рубль потеряет – заболеет. Форменная это болезнь, вот и все!

– Выспорили дак выспорили, – голос у Панфилыча дрогнул. – Это их теперь набежит в наши тихие тайги!…

Панфилыч громко, на весь барак, хрупнул зубом и не заметил, что Данилыч от этого звука съежился.

– Хуже слышал, Петра. Говорят, что в этом сезоне они уже там охотников своих завезли с той-то стороны!

– Не может этого быть.

– Завезли. Балай так и говорил, – заторопился Данилыч. – Передай, мол, Ефим Данилыч, чтобы конфликтов не было. Все, мол, ихняя взяла.

– Молчишь… – Панфилыч перевел на Данилыча тяжелый взгляд и больше ничего не добавил. В это слово он вложил все, что нужно было, чтобы привести слабую душу Данилыча Подземного в болезненное трепетание.

– Дак ведь тебе что, я ведь теряю… Переезжать придется мне-то. На другой участок. А ведь у меня семья, дом… Ты не переживай, Петра, – попросил Данилыч со страхом в голосе. – Что попусту переживать? Наше дело старое, годы-то!

– Однако писать надо. Охотники, мол, против. Рабочий самый класс. Передовики, а? Разве партия, правительство позволят? А?… – машинально сказал Панфилыч.

– Там тоже передовики есть. И тоже рабочий класс! Ихняя тайга, сам знаешь.

– Писать надо!

Лицо у Панфилыча отошло, краска слиняла, он даже потеплел, вроде пришел в себя.

Это удивило и обрадовало Данилыча, и он сразу посмелел:

– Тебя там побоялись!

– Побоятся.

– Это у нас ты – Ухалов Петр Панфилыч. А для них ты со всеми своими грамотами – плевок.

– Я плевок? – удивился Панфилыч.

– На примере говорю, простой охотник. Они вон с директором не посчитались, с районом! Замайские тайги мы же зажимали и мы же будем жаловаться?! Ты чо, угорел сегодня?

Отвлеченный производимыми в уме маневрами, Панфилыч пропустил без внимания дерзость с плевком.

– Старший-то у них знаешь кто? – Данилыч совсем развеселился.

– У тарашетских-то?

– Тиу-у-нов! Тиунов-предатель!

– Заразный! Всякую шваль собирают!

– Грозился, говорят, на тебя и на меня. Всех, говорит, шунгулешских с ихними хитростями так и так! Все про них расскажу. Мне предлагали, – соврал Данилыч, – нарыскивались. Переходи, мол, бери участок, знаем о тебе, слышали.

– Нужон ты им, как медвежье дерьмо.

– Стало быть, нужон, если подсылали, – смехом пропустил выражение Панфилыча Данилыч. – Только я не пошел. Надо будет – другой участок приму у нас. Вон, в Золотоношу переезжай и бери ее. Уж Костю дождусь. Их уже распределяют. Дождусь Костика, вместе и обсудим. Ихнее дело молодое, образованное. Если он в Задуваеве будет оставаться, придется мне опять в торговлю переходить, что ли? Нельзя, чтобы семья расползлась. Вишь как, тоже неславно. Данила-то, старший мой, где-то на морях, вроде вокруг света ходит. Бесполезно ждать-то его. Елена – старшая девка – уехавши, тоже дети там. Забыла нас с матерью. Я и внуков-то толком не видел. Привезла, повертелась – скучно. Уехала. Мария, вот взять, смирная баба, дак муж бросил, куда от нее денесся? Внучки. Но уж у меня есть надежда – Костик! Это, я тебе скажу, утешение всей родительской старости. Уж такой разумный, ну просто ласковый! Вот, думаю, первое время буду ему опыт передавать. Уж чему их учат в техникуме, не знаю, а торговлю надо изнутри понимать. Он, может, и ученый, а наше дело темное.

Данилыч мог до бесконечности долго рассуждать в таком роде, лишь бы не мешали ему, пусть не слушают.

– На меня, значит, грозился? Тиунов-то. Он заразный!

– На тебя и на меня. Соседями будем.

– Ладно. Уж больших зверей нам не достать, а с маленького шкурку снимем. Это я тебе точно говорю. Он у меня попадется. Да. Значит, чего я у тебя сижу? Пришел будто по делу, а сижу. У тебя, я помню, мурашиный спирт был. Отлил бы чуть. Разломило спину, перед Мишей неудобно. Он, считай, третий день по плашнику мотается, а я отлеживаюсь. Право слово, разламыват. Конечно, другой бы на моем месте с человека за такую тайгу два пая брал. А я не могу. Совесть.

И правда, три дня ходил Михаил на дальних кругах, но Панфилыч не все три дня лежал, два из них он охотился и добыл еще двух соболей, в лесу их прямо ободрал и положил в тайник, в дупло, где накопилось уже одиннадцать…

– Что ж, Мишке у тебя хорошо живется.

– Как мы стали собой промышлять – на глазах переменился. Жить они стали – дай бог! Он сознает, как же. Пана его, жива была, через улицу здоровалась. Они мне как дети будто.

– Жалко парнягу. Молодые бабы – и помирают, а?

– Старых-то черт не берет, с молодыми тешится.

– Что ж он думает? Жениться надо – парень молодой. Хозяйство бросил, ни скота у него, ни огорода.