Подошла еще машина.

Данилыч был в городской одежде, в бурках, с полевой сумкой, с документами. Начальник. Он не увидел Панфилыча, сидевшего в тепле, за печкой, в темноте, сел за стол, ему предложили пуншика. Он отказался, подробно объяснил, что только что вышел из больницы. Выпил чистого чаю.

Панфилыч сидел в темноте и с удовольствием смотрел на Данилыча, потом взял рукавицы и шапку и неслышно подошел.

Данилыч сначала не понял, кто это из грузчиков наклонился над ним; он смотрел в документы и что-то переписывал и обозначал крестиками.

– Здорово, Ефимка.

– Петро? Здорово!

Панфилыч наслаждался эффектом, долго и с выражением смотрел в съежившееся от тоски лицо приятеля.

– Съись меня думал? Не вышло. Учти, я тебя своим рукам давить не буду. Сам задависся. Веревку возьми капронову, ты тяжелый, дерьма в тебе много.

– Ты об чем, Петро, не понимаю? Ты об чем? – всколыхнулся Данилыч.

Грузчики и шофера галдели, ругались и хохотали в бараке, и никто не слушал, что говорили между собой эти старики, да и дела им до этих стариков не было.

– Бывайте, мужики, – сказал Панфилыч и вышел на мороз, где резко и приятно с отвычки пахло бензином от крупных сильных автомобилей, черной и преувеличенно большой среди ночи колонной стоявших перед бараком.

Панфилыч постоял у крыльца рядом с машинами, вдыхая запах бензина, но Данилыч не выбежал объясняться. Тогда Панфилыч с чувством уверенности, что он обязательно ударил бы Ефимку в лицо и уронил бы в снег, и с чувством полного удовлетворения от ловко сказанных слов потихоньку пошел в свой ельник, к зимовью.

Данилыч от неожиданного волнения часто бегал на двор, его слабило. Шофера посмеивались между собой, когда он выходил, и ему слышно было, что про него говорили в бараке, но в лицо грузчики не обижали начальника: им нужны были тонно-километры, хорошо закрытые наряды. Данилыч, возвращаясь, болезненно морщился, жаловался на диету, что съел что-то, что кишки не держат, и сразу ложился на живот на свои нары. На нары к Данилычу никто не лег, грузчики как попало разлеглись на полу на брезенте и брезентом же покрылись. Хохотали, толкались, долго не могли угомониться, здоровые-то кони!

С животом у Данилыча действительно было плохо. Он и сам еще не подозревал, до чего плохо обстояло у него дело с животом.

Пятого ноября, вернувшись с Талой после истории с Михаилом и украденными соболями, Данилыч ходил к старшей дочери колоть бычка. Шестого он резал своих двух боровков, седьмого и восьмого гуляли, само собой, девятого приехал Костя – он отгулял праздники в городе на расставание с друзьями юности, – и еще три дня гуляли по этому случаю, так что Данилыч после всех этих гулянок попал в больницу в Нижнеталдинск, но скоро вышел оттуда, через пару недель, так как главного врача по кишечнику не было. Не терпелось ему наглядеться на Костика, да и в конторе были дела, решался вопрос о переезде, о закрытии задуваевского участка.

Костик в городе не избаловался, аккуратная прическа, костюмчик, галстук на беленькую рубашку, посмотришь – жених. А он все время так ходит, просто рубашечки стирает. Ведет себя солидно, помалкивает, не в свое дело не встревает, а уж скажет – отрежет. Заспорили между гостями, кто шведам во втором периоде шайбы положил, ну, разнобой, каждый успоряет. Костя головку наклонил, сказал, да и отошел. Так и оказалось, а чего успорять с дураками. Или сидел, сидел, за занавесочку стал покурить в форточку. Как запоет – вдруг откуда ни возьмись Людмила Зыкина! Завертели головами – приемник выключен, что бы это? Поет Зыкина! Засмеялся Костя, занавесочку отодвинул, поклонился, Звукоподражает. Он и Утесовым пел-дышал-сипел, и Магомаевым – ноги расставлял, да и все похоже. Ну, это когда уж немного выпили. Тут друзья заскочили, не усидел Костя, убежал, но вежливо извинился.

Приезжая из конторы, Данилыч каждый раз кидал шапку в угол и пугал Домну. Вздыхал: «Ну, мать, собирайся! В Золотоношу согласие дал. Переводят нас. Все, решение принял, подписал все бумаги». Домна суетилась, переживала.

Данилыч был все-таки худой и больной, плохо помогало и лекарство, которое выпросила у Шарапутовой Домна, какие-то настои из трав, укрепляющие черева. Иногда эти лекарства вдруг отказывали, и он по двенадцать раз на день бегал в уголок. Несмотря на все это, Данилыч жил своими маленькими делами: то унывал на пятачок, то веселился на десять копеек.

В конторе Данилыч нарвался на неприятность. Он, конечно, всем рассказал, кому мог, по большому секрету, что Ухалов ограбил Ельменева на соболя. Слух этот быстро распространился и через бухгалтера дошел до Балая.

Балай-то и спросил Подземного:

– А что, Ефим Данилыч, правду говорят, будто Ухалов соболей на черный рынок пускает, укрывает от напарника и продает?

– Не знаю. Слышал, что-то вышло промеж них в тайге. Брат его Митрий вроде приезжал, медведя, что ли, вывозил, а на обратном пути Панфилыч и сунул ему связку соболей. Не знаю – верить, не знаю – не верить. Передовой ведь охотник!

– Интересно получается, вы не замечаете? Охотники в тайге. Брат на брата не скажет. Откуда эти порочные слухи поползли?

– Не знаю.

– Охотники в тайге, – настойчиво повторил охотовед. – Дмитрий Ухалов старшего брата закладывать не будет, не пойдет же рассказывать, что он его соболя на черный рынок перепродает. Значит… что значит?

– Что значит?

– Значит, четвертый кто-то есть?

– Кто?

– Ну, сосед, например! На базе у него орехи лежат, он и ездил туда проверить, а теперь болтает! Понятно?… Ефим Данилыч?

– Что?

– Слухи распускать не надо, вот что! Сами друг на друга болтаем, потом получается, что у нас тут один черный рынок действует!

После больницы Данилычу надо было побюллетенить хорошенько, отлежаться, но он в контору ходил наблюдать за развитием дел, и с орехами сам ездил, чтобы проследить. Вот и теперь он совсем не планировал заезжать в Талую, рисковать встретиться с Панфилычем, но машины вдруг пробуксовали, ходом проскочить не удалось, ездка затянулась, и нужно было где-то ночевать, и вот что вышло с Ухаловым-то! Все знает, проехидна! Мишка Ельменев протрепался. Ему добро делал, и он же заложил.

Не надо добро людям делать, они не понимают.

Отошел январь, а к февралю соболь совсем перестал поступать из плашек; стояли морозы, шли снега, да и повыловили его из всей окружности, шубки всего этого населения лежали в мешке. В плашки, утонувшие в снегу в уровень, стали попадаться даже зайцы, два уже задавилось. Зато живее забегали белки, начался у них гон. Панфилыч был убежден, что на будущий год белки будет много. Михаил не соглашался с этим – много взяли здесь нынче.

– А вот посмотришь. Помет дала поздний – это раз!

– Все равно, выдавили мы ее.

– Не беда, правда, что выдавили, ну а соседний-то массив. Да ее давить – больше будет. Ну на будущий-то год… – Тут Панфилыч осекся.

Будущего года не было, у него не было.

В первые дни февраля охотники закрыли все плашки, чтобы оставить белку на развод. Дурная она сейчас, широко бегает. Некоторые браконьеры ловят и весеннюю, передерживают и сдают с первой добычей и перевыполняют план четвертого квартала. Не бог весть какая пенка, а и ее снимут.

В последней плашке, к которой подошел Панфилыч, лежали, братски обнявшись, две сплющенные летяги, два лемурчика, два лупоглазика; слетели, сели, увидели приманку, горяченькие, мягонькие, с цепкими коготками, сердечко по-птичьи колотится, как моторчик. Любопытные, таинственные, сумеречные зверушки.

Одна тронула приманку, рухнула плаха, да и придавила обеих.

Не понравилось Панфилычу; обнялись как-то летяжки, силой неведомой их друг к другу притиснуло, головки накосяк сплющило, глаза вылезли, что-то было пугающее в их последнем смерзшемся объятии.