сок вишневый на губах,

голубые шаровары,

пару вышитых рубах.

А еще, за ради жизни,

привези ты мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.

И поведай ты подругам

в самый полдень на Днепре,

как страдали мы по югу

ежегодно в декабре.

Как ходили в поздних росах

со строительства вдвоем,

вырезали на березах

имя длинное твое.

Как любовь свою справляли

в перелете всех ветров,

на холодных камнях спали,

целовались у костров.

В полуночный тихий час

снились нам с тобой не раз

трели песен соловьиных,

соловьиный черный глаз…

Так что ты, за ради жизни,

привези-ка мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.

Стану птицам в час восходов

тихим свистом отвечать,

сочиненья птицеводов

вечерами изучать.

Обнесу заречный сад

кругом крашеных оград,

рассажу по тонким веткам,

будто пьяных, соловьят.

Сад завьется, заплетется,

через тридцать пять годов —

сколько листьев встрепенется,

столько свистнет соловьев!

Зоопарку — не отдам,

на базаре — не продам,

раздарю я птичьи стаи

по окрестным городам.

И засвищут, сна не зная,

вплоть до утренней поры

соловьихи — с Таганая,

соловьи — с Магнит-горы.

Стану старым и беззубым,

буду бороду носить,

буду в праздники по клубам

речи так произносить:

— Дорогие, вам известно,

прославляя горный люд,

на Урале повсеместно

соловьи мои поют!

Я растил их, между прочим,

я взрастил их без числа,

состоя всю жизнь рабочим

огневого ремесла.

На реке вознес плотину,

город строил, сталь варил,

украинку Валентину

до скончания любил.

Потому, за ради жизни,

привези ты мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.

1936

КРАСНОЕ СОЛНЫШКО

Всю неоглядную Россию

наследуем, как отчин дом,

мы — люди русские, простые,

своим вскормленные трудом.

В тайге, снегами занесенной,

в горах с глубинною рудой

мы называли

хлеб казенный

своею собственной едой.

У края родины, в безвестье,

живя по-воински — в строю,

мы признавали

делом чести

работу черную свою.

И, огрубев без женской ласки,

приладив кайла к поясам,

за жизнь не чувствуя опаски,

шли по горам и по лесам,

насквозь прокуренные дымом,

костры бросая в полумгле,

по этой страшной, нелюдимой,

своей по паспорту земле.

Шли —

в скалах тропы пробивали,

шли, молча падая в снегу

на каждом горном перевале,

на всем полярном берегу.

В мороз работая до пота,

с озноба мучась, как в огне,

мы здесь узнали, что

работа

равна отвагою войне.

Мы здесь горбом узнали ныне,

как тяжела

святая честь

впервые

в северной пустыне

костры походные развесть;

за всю нужду, за все печали,

за крепость стуж и вечный снег

пускай проклясть ее вначале,

чтоб полюбить на целый век;

и по привычке, как героям,

когда понадобится впредь,

за все, что мы

на ней построим,

в смертельной битве умереть.

…А ты — вдали, за синим морем,

грустя впервые на веку,

не посчитай жестоким горем

святую женскую тоску.

Мои пути,

костры,

палатки,

издалека увидя вблизь,

узнай терпение солдатки,

как наши матери звались,

тоску достойно пересилив,

разлуки гордо пережив,

когда

годами по России

отцы держали рубежи.

*

Когда бы мы, старея год от году,

всю жизнь бок о бок прожили вдвоем,

я, верно, мог бы лгать тебе в угоду

о женском обаянии твоем.

Тебя я знал бы в платьицах из ситца,

в домашних туфлях,

будничной,

такой,

что не тревожит, не зовет, не снится,

привыкнув жить у сердца,

под рукой.

Я, верно, посчитал бы невозможным,

что здесь,

в краю глухих полярных зим,

в распадках горных, в сумраке таежном

ты станешь

красным солнышком моим.

До боли обмораживая руки,

порой до слез тоскуя по огню,

в сухих глазах, поблекших от разлуки,

одну тебя годами я храню.

И ты,

совсем живая, близко-близко,

все ласковей, все ярче, все живей,

идешь ко мне

с тревогой материнской

в изломе тонких девичьих бровей.

Еще пурга во мгле заносит крышу

и, как вчера, на небе зорьки нет,

а я уже спросонок будто слышу:

«Хороший мой. Проснись. Уже рассвет…»

Ты шла со мной

по горным перевалам,

по льдинам рек, с привала на привал.

Вела меня,

когда я шел усталым,

и грела грудь,

когда я замерзал.

А по ночам, жалея за усталость,

склонясь над изголовьем, как сестра,

одним дыханьем губ моих касалась

и сторожила сон мой до утра.

Чтоб знала ты:

в полярный холод лютый,

в душе сбирая горсть последних сил,

я без тебя —

не прожил ни минуты,

я без тебя —

ни шагу не ступил.

Пусть старый твой портрет

в снегах потерян,

пусть не входить мне в комнатку твою,

пусть ты другого любишь,

я не верю,

я никому тебя не отдаю.

И пусть их,

как назло, бушуют зимы —

мне кажется, я все переживу,

покуда ты в глазах неугасима

и так близка мне

в снах и наяву.

*

По ходячей поговорке,

в нашей жизни все не так:

есть бумага — нет махорки,

нет бумаги — есть табак.

И однажды мне, бедняге,

через дальние моря

довелося без бумаги

плыть на север, не куря.

Путь далекий, сердцу тошно,

на табак гляжу с тоской…

И случились, как нарочно,

ваши письма под рукой.

Ваша память, ваше слово,

ваша радость, ваша грусть —

все, что я читал бы снова

и запомнил наизусть…

Вот курю я дни и ночи,

перед сном и после сна,

докурившись, между прочим,

до последнего письма.

И взяла меня досада,

будто, к горю моему,

вы пришли и сели рядом,

чуть заметная в дыму.

Что бы смог я вам ответить,

как в глаза бы глянуть смог?

Так что спрятал я в кисете

то, последнее письмо.

Я хранил его годами,

нес за пазухой вперед

через ветер, через пламя,

через речки в ледоход.

На работу брал с собою,

от дождя его берег,

клал под камушек в забое,

клал под спички в коробок.

Каждой ночью незаметно

от воров его скрывал,

будто кровный и заветный

свой последний капитал.

Будто чудом, в самом деле

не рассыпалось оно,

в нем и строчки побледнели,

точки выцвели давно.

Всю далекую дорогу

шел я в сумраке лесном,

сам старея понемногу,

с вашим маленьким письмом.

И минуткой, вновь тоскуя,

вновь глядел спокойно я,

как написано: «Целую»

и подписано: «Т в о я…»

*

На рассвете, проходя к забою,

выше гор гляжу я напролет

в ту сторонку с дымкой голубою,

где одна желанная живет.

И, возможно, сам я не замечу,

как всегда в минутку забытья,

я скажу ей, словно бы навстречу:

   — С добрым утром, зоренька моя!

А когда промчится та минута,

взгляд остудит вроде ветерка,

легче мне бывает почему-то

лом пудовый, острая кирка.

На ветру спокойно сняв рубаху

и с лица не утирая пот,

целый день я молча бью с размаху

вечный камень северных широт.

Бью, да так, чтоб кровь кипела в теле,

чтобы дни без памяти летели,

чтобы ночи я, как пьяный, спал,

чтобы всю разлуку, срок за сроком,

на одном дыхании высоком