Впрочем, не скамейка… Ларису-то я не встретил. Я, тот, что был прежде, закончился, остался в прошлом году, в институтских стенах. Она – тоже. Если мы встретимся, то не узнаем в нас тех, прежних. Она совершенно другая. Наверное, хуже. Нет, не то, – незнакомей. Может быть, её никогда и не было. Я себе это всё придумал, сболтнул что-то лишнее, нафантазировал. Она назовёт своё имя, предъявит паспорт. Правда ли всё это? Поедем к ней домой. С родителями познакомит, квартиру покажет. Её ли всё это? А у меня? То же самое. Ещё хуже: заполняешь анкету, вписываешь своё имя, смотришь на него, шёпотом про себя проговариваешь, вслух говоришь, раздельно, громко и всё больше убеждаешься, что совершенно не знаешь этого человека. Чем громче, тем незнакомей. Ко мне это не имеет ни-какого отношения! Это не я! Вы ошиблись! И веду я себя в соответствии с… Словно обращаются не ко мне, а к доверенному лицу того, к кому думали, что обращаются. «Ну, хорошо, вы мне говорите, я вас выслушаю и ему передам». Одолжение. Замечают ли мою роль и меня, неловкого в этой роли?

Гостев задыхался. Он поднимал голову и щурился, и ловил лучик солнца в глазную линзу. Горел… Горел и воздух. День, подчиняясь солнцу, или солнце, подчиняясь дню, вытягивало из людей все соки, с каждым часом он надувался всё величественнее, становился всё шумнее, нахальнее, тяжелее, и частичка этой тяжести ложилась на плечи Гостеву, он ощущал её как спелый, готовый оглушительно треснуть над самой головой арбуз, но треска не было, только звон в ушах, – арбуз, привезённый из Средней Азии, солнце, пришедшее оттуда же, принёсшее с собой обильный сок, его брызги прятались под полосатой коркой, ведь день, как зебра, сейчас плохо, потом будет хорошо, сейчас хорошо, потом будет плохо, а хорошо будет дома, куда он, Гостев, всё никак не может попасть так, как ему нужно, чтобы заняться тем, чем он мог бы заняться, почитать, например, книгу, роман, «Девонширскую изменницу», чтобы избавиться от ощущения того, как бездарно и безалаберно уходит день, затягивая и его, Гостева, в пучину бессодержательности, которая готова в подобном освоении вобрать в себя и последующие дни. Спешить, чудом минуя сверхскоростных наследников Гоголя, чью прыткость какой пешеход полюбит. Подгонять минутную стрелку, ругать часовую за её короткую тупость, заострять их и ими же, как ножницами, разрезать арбузный день на аппетитные скибки, возбуждая желание что-то делать, не дожидаясь того мига, когда день начнёт сдуваться, уже как поднадоевший, праздничный воздушный шарик, потихоньку выпуская из себя солнечный свет, уличные звуки, запахи, чьи-то настроения, надежды и усталость, которой вечер подложит под голову подушку, и она смежит веки в сладко-крепких объятиях завтрашних обещаний.

Гостев – уморившийся, Гостев – спёкшийся на солнце. Медуза. Книга. Ветер, перелистывающий её страницы…

Тут он запнулся, дорогу ему перебегали две девушки-подружки. Взявшись за руки. Такие одинаковые. Смех, волосы и ноги – так это всё перед ним мелькнуло, без подробностей, тем же ветром захлопывая страницы только что было раскрытой книги.

«Эх!» – вырвалось в нём что-то несказанное и даже склонило голову.

И потом это «эх!» пыхнуло, отдаваясь по автобусу, когда тот осел под тяжестью пассажиров, ведь там было очень много голов, очень вёртких и неподвижных, и среди них одна особенно неподвижная голова Гостева, тем не менее очень спешащего домой.

И наконец, ещё одно «эх!», на этот раз последнее, выдохнула бабушка, когда взяла в руки хлеб, тронула его мягкими подушечками пальцев, – удовлетворённо, памятливо, словно откачивая сохранённое тепло в прямо-таки кричащие вены своих причудливых рук.

Жарко. Снял рубашку, штаны… Всё снял. В одних трусах остался, по-домашнему.

– Где ж ты был так долго? – спросила бабушка.

– Где был… Гулял… Шпацирен…

Вздохнул. Только-только присел на кухне – а-а! хорошо тут, ветерок из-за солнечной шторки такой ласковый, такой прохладный струился! – как она с письмом в руках к нему прошаркала.

– Вот. Сестра пишет… Вот пишет, что внук их Василий в город к вам приедет.

– К кому – «к вам»? – спросил Гостев. Тарелку взял, ложку.

– Ну, к вам!

– А ты кто? Ты не с нами?

Хлеб никак не мог найти. Где ж ты, хлебушек?

– Я?

– Ну да… Почему «к вам», а не «к нам»?

Нашёлся…

– Не-е… Я тут так… с боку припёка. Квартира-то ваша!

– Угу… А чего приедет-то?

– Ну так ведь учиться, так что ли… Поступать вроде… А ей вот, сестре, лекарство какое-то надо… Куда это я очки подевала?

Впрочем, не «подевала» она сказала, а «запсила». Но очков всё равно не нашла – ни в кармане фартука, ни на холодильнике.

– Как же оно называется? Профан что ли?

– Как-как? – удивился Гостев.

– Да нет… – вспоминала она. – Как-то вроде «цин» какой-то.

– Тетрациклин?

– Не-е…

– Левомицитин?

– Не то.

– Калия оротат? – Пошёл перебирать, обгладывая куриную ножку. Можно и посолить. Даже нужно. – Кола Брюньон?

– Не, не помню… Всё, капут. – Она развела руками. – Да ты потом почитаешь!

– Ладно, – сказал он, целую гору еды разворачивая нетерпеливой вилкой, ложкой, рукой. Хорошо ему кушалось, плотно. Столько тут всего было понастроено, ладно так, по-бабушкиному, в таких слюноотделительных сочетаниях перемешано! Сначала борщ, который «губы не морщь», потом курица с золотистой, хрустящей, поджарившейся корочкой, рис крупный, белой горкой уложенный, а сверху зелёным горошком присыпанный, лучок тут же зелёными стрелками вытянулся, и к ним ещё, отрезая то пластичек сыра, то дрездочку огурчика, в конце концов, компотом сладким запивая из сухофруктов, там яблоки, груши, и – вот те раз! – пирожное под завязку. Очень даже славно. Внук аж запыхался.

– Ну что, выпьем? – предложил он, вытирая губы. – Где же кружка?

– Зачем?

– Сама же говорила: праздник. И сердцу будет веселей!

Сердцу было не то что бы не весело, а как-то жалко предыдущего потраченного времени, искало оно не лёгкого, бесшабашного выхода, а входа в некий интимный утолок, который был бы для Гостева приятным и спокойным ложем. Где искать его? Куда обратить свой взор? В книгу. В книгу? Разумеется. Это могла быть его комната, там можно отлежаться два дня: сегодня и завтра, а потом на работу снова.

Кружка не кружка, а рюмашку самую малую Гостев на себя принял ради праздника. Бабушка не стала. «Крепкая. Голова от неё будет болеть». Ушла к себе. Но водка оказалась мягкой. Ещё раз Гостев прищемил себе горло то ли тридцатью, то ли пятьюдесятью граммами той самой, что горькой должна быть. И тут бабушка вернулась.

– Да вот ещё что… Звонили!

Гостев обернулся.

Она стояла в глубине коридора, не дойдя до дверей кухни, взявшись одной рукой за ручку двери в ванную, а другую подняв, и словно грозила ему пальцем, с хитрым выражением лица, в котором прочитывались и интересная новость для Гостева и некоторое ему предостережение.

– Зво-ни-ли! – сообщила торжественно.

– Что – «звонили»? – не понял Гостев.

– Я не знаю, что звонили, а только сказали, что по поводу, говорят, его сына.

– Какого сына?

– Вот не пойму. – Она ладошкой провела от полуоткрытого рта к подбородку, собрав её в горсть. – Если Петра Трофимовича сына, то это тебя, значит?

– Голос чей? Мужской, женский?

– А кто их теперь разберёт? Так одеваться стали. Все одинаковые.

– Я же про голос спрашиваю!

– А хоть и про голос. Иной раз с таким крокодилом разговариваешь…

– Ладно, – прервал её Гостев. – Сколько их было?

– Кого? – удивилась она.

– Ну кто «звонили»?

– Один и был.

– А говоришь «звонили»…

– Ну да. Нешто я уже не соображаю ничего? – обиделась она. – Не приходили же, а звонили. По поводу, говорит, его сына… А что такое «по поводу»? Поди разбери!

– Так… – Гостев нахмурился. Замолчал, глядя в пол… Чистый пол, не соринки.