– Доктор Сорин, с вами хочет поговорить Эмили Вебер, – сообщила ему регистратор. – Она говорит, у нее срочное дело.

– Соедините ее со мной.

– Доктор Сорин, это вы? – раздался в трубке молодой женский голос.

– Да, Эмили. Ты звонишь очень рано! Как у тебя дела?

– Не очень. Мне необходимо с вами поговорить.

– Ты продолжаешь худеть?

– Да, но мне все никак не удается достигнуть цели. Это очень сложно.

Метью уловил какую-то дрожь в голосе своей пациентки. Его интуиция, разбуженная тревогой, подсказывала ему, что на самом деле не все так просто.

– Ты хочешь приехать побыстрее?

– Да, если вы сможете меня принять.

– Сегодня после обеда, подойдет? Я приму тебя между двумя уже записавшимися на консультацию. Тебе придется немного подождать, и я не смогу уделить тебе много времени, но это все, что я могу предложить на сегодня. Да и завтра то же самое.

– Мне это подходит. Спасибо, до встречи.

Метью, озадаченный, положил трубку, подошел к стеллажу поискать карту Эмили. В свой последний визит она показала вполне удовлетворительный вес, пятьдесят два килограмма при росте один метр шестьдесят пять сантиметров. Строго придерживаясь рекомендованной диеты, она похудела на двенадцать килограммов. Так зачем же ей продолжать худеть? Не нравилось ему это. А инстинкт его подводил редко.

Повесив трубку, Эмили вспомнила о том, что она сделала, выйдя в первый раз из кабинета Патрика. И содрогнулась от стыда и ужаса. Перед ее глазами проплывали словно кадры из страшного фильма.

На улице серел рассвет и сыпал мелкий дождь. Такси ее ждало. Она украдкой шепнула Патрику спасибо. За такси, за то, что покувыркался с ней, или за то, что не выгнал? Эта мысль занимала директора клуба все то время, пока он смотрел вслед увозящему ее такси.

В машине Эмили позволила себе расслабиться. Чудовищная усталость придавила ее к сиденью, а под сомкнутыми ресницами задрожали горькие слезы.

Здесь не плакать. Надо удержаться, отложить слезы на потом, когда она окажется дома одна. Она прижалась щекой к окну и постаралась сосредоточиться на ощущении влажной прохлады стекла, но никак не получалось. Тревога тяжелым комком давила ей на грудь, сжимала горло, не давая вздохнуть. Ее давняя спутница, она всегда приходит к ней, она вполне заслуживает титул «верной подруги», они обе стоят друг друга. Разве мало она натворила глупостей за такое короткое время? Бросила учебу, порвала с родителями, переспала со своим новым начальником и попробовала наркотик! И все это за двадцать четыре часа!

Ее кредитка заблокирована, и если бы не широкий жест Патрика, она осталась бы с десятью евро в кармане. Чего же лучше? Вспомнился помпон на берете матери, которая не постеснялась прийти отрывать ее от работы, чтобы бомбардировать ее очередными моралями. Начала бы с себя, вот и было бы ей занятие!

Такси с Эмили остановилось на небольшой улице Курбевуа. Единственное светлое пятно в этой истории заключалось в том, что одна из ее подруг уехала на стажировку в Лондон и на несколько недель предоставила в распоряжение Эмили свою квартирку. А потом что?

Тревога с новой силой сжала ее сердце, она едва могла дышать. Ей надо перестать думать. Она знает только один способ, как этого добиться.

Вместо того чтобы войти в дом, Эмили зашла в арабскую кондитерскую на углу. Взяв красную пластиковую корзину, она направилась прямо к стеллажам, содержимое которых она так хорошо знала: там было искушение – сладости. Словно наркоман, мечтающий о новой дозе и встретивший каким-то

чудом свое зелье в свободной продаже, она жадно схватила дюжину пакетов с пирожными и столько же плиток шоколада. Причем выбирая те, что подешевле, потому что главное – это количество.

Не дожидаясь лифта, слишком медленного и слишком пугающего, Эмили торопливо взбежала на шестой этаж по лестнице. Это никак не могло компенсировать то астрономическое число калорий, которое она собиралась проглотить, и она прекрасно это понимала, но ей нужна была видимость этой компенсации. Фиктивное наказание.

Комок все стоял на своем месте, ожидая, пока его покормят. Начало жестоких нравственных страданий. Открыть пакеты. Определить порядок, в котором она съест их содержимое. Наброситься с жадностью и глотать, глотать. Глотать еще и еще, пока не останется ничего, кроме разорванных оберток и крошек, хрустящих под ногами.

Поглощенные пирожные и шоколад быстро заполняли пищевод и тяжелым слипшимся комком осели в желудке. Вот наконец, хоть на несколько минут, она почувствует сытость, ей станет хорошо и почти покойно. Но облегчение длится очень недолго, так как скоро заболит до отказа набитый и вздувшийся живот. Хуже того, теперь она смотрит на него с негодованием и отвращением. Следующим и неотвратимым этапом станет приступ паники. Накатит волна стыда и отчаяния, которая заставит ее остервенело чистить организм, чтобы вернуться на исходные позиции. Необходимо сейчас же выкинуть из себя всю эту дрянь. Она пустила воду и стала пить прямо из-под крана с такой же жадностью, с какой только что ела.

Потом она подождала что-то около получаса. Вполне достаточно для того, чтобы вода растворила все съеденное.

Техника широко распространенная, изученная, отрепетированная и неоднократно использованная на практике. Девушка в совершенстве овладела искусством вызывать у себя рвоту.

Если бы прошло меньше времени, для этого понадобилось больше усилий и процесс был бы более мучительным. Если бы времени прошло больше, какая-то часть калорий уже успела бы попасть в организм. Поэтому сейчас – самое подходящее время для этой процедуры.

Эмили посмотрела на часы. Еще рановато, но уже можно. Надо засунуть два пальца в рот, чтобы вызвать рвотный спазм. И ради этого надо было учиться на медицинском! Затем дождаться приступа тошноты, затем рефлекторного сокращения желудка и извержения всей гадости, которой она сама себя напичкала. Миг исторжения – он одновременно самый отвратительный и самый благостный. А потом? Ну а потом нужно начинать все сначала и ждать, пока желудок сможет обходиться прежним количеством пищи, а живот снова не станет плоским. И не забыть взвеситься!

Процедура всегда завершалась одними и теми же движениями. Несколько раз протереть крышку унитаза, влить несколько капель дезинфицирующего средства в сток и несколько раз пройтись щеткой-ершиком, протереть впитывающей губкой ободок, распрыскать немного освежителя воздуха, ибо нет ничего противнее запаха рвоты. Затем вымыть руки, почистить зубы, сполоснуть рот, принять душ.

Жаль, что не существует никакого моющего средства, чтобы отмыть грязь, налипшую внутри тела, подумала Эмили, глядя в зеркало в ванной комнате на свое потное лицо. Жаль, подумала она, вспомнив все свои действия, когда в трубке, которую она держала возле уха, раздался голос Метью.

И сейчас это лицо в зеркале, этот взгляд, эти жесты были ей ненавистны как никогда.

Батист де Люзиль ускорил шаг. Не могло быть и речи о том, чтобы опоздать на семейное торжество в виде ужина. Торжество затеяно по случаю того, что его мать выписывается из клиники, где она провела полгода, а его брат Пьер-Мари приехал из Рима, где он жил. Что же касается отца, то вот уже год, как они не виделись, их общение ограничивалось только редкими короткими телефонными разговорами. Они обменивались несколькими равнодушными фразами, без проявления каких-либо чувств, без страсти.

Батист чувствовал себя виноватым. Свою мать он навещал только два или три раза, хотя он единственный из их семьи жил в Париже. А вот его отец, обитающий в фамильном замке в Турине, наведывался в клинику гораздо чаще. Хилое утешение своему самолюбию и ничтожная капелька бальзама на неспокойную совесть, которая иногда терзала молодого человека. Ради этого обеда Пьер-Мари впервые с тех пор, как его мать легла в клинику, покинул Ватикан. Может, ему следовало надеть сутану? Батист этого не сделал: к чему афишировать свою причастность к духовному сословию, когда большинство святых отцов в наше время носят обычные костюмы, и единственное их отличие – это белый воротничок-стойка, да крест, приколотый к лацкану пиджака? На самом деле его отношение к униформе, его стремление обособиться, показать, что он обладает иным статусом, всегда побуждало его выделиться, хотя бы внешне. Однако с тусклостью и бесцветностью он никогда не мог согласиться. И это было так же верно, как и то, что его родной брат – не рядовой кюре, а епископ!